Епископ Амфилохий прожил деятельную, ревностную ради Христа жизнь. Талантливый ученый, знаток восточных языков, проповедник, он объездил с миссионерскими целями Прикаспий­ские степи, Калмыкию, Монголию. После революции мужественно противостоял не только богоборцам, но и обновленческим и гри­горианским раскольникам. Его пять раз арестовывали, девять лет провел в лагерях. Его жизнь стала подвигом веры и увенчалась мученической кончиной.

Епископ Амфилохий (в миру Александр Яковлевич Скворцов) родился 17 февраля 1885 года в небольшом селе Норваши Ци­вильского уезда Казанской губернии в многодетной семье пса­ломщика местной церкви Якова Васильевича Скворцова. Он был младшим, одиннадцатым ребенком. Александр выбирает целью своей жизни священническое служение. Юноша окончил духов­ное училище в городе Че­боксары, затем поступил в Казанскую духовную се­минарию. Александр меч­тал об уединенной монаше­ской жизни в каком-нибудь дальнем монастыре. Еще в семинарии хотел принять монашеский постриг, но ду­ховник сдержал до времени его горячий порыв и благо­словил продолжить обра­зование. Александр посту­пил в Казанскую духовную академию на миссионерское отделение. 22 марта 1907 года на пер­вом курсе обучения молодой студент принял монашеский постриг с именем Амфилохий. Отныне монах неотступно будет следовать лишь одному служению – Божьему.

Игумен Дамаскин (Орловский) в жизнеописании архиепископа Амфилохия приводит стихотворение, написанное одним из сту­дентов академии, посвященное новопостриженному иноку. Оно, возможно, не является совершенным с точки зрения поэтического мастерства, но взволнованно передает возвышенный порыв, готов­ность к жертвенной жизни, которые охватывают молодого монаха, дающего обеты Богу:

Свершилось… для жизни прекрасной

Ты умер теперь навсегда,

И мир с его прелестью, похотью страстной

Закрылся сейчас от тебя.

И прошлое стало далеким, далеким…

Любимое, милое стало чужим,

И должен идти ты путем одиноким,

Небесною ратью храним.

Пускай в твою душу молитва святая

Отраду и счастье прольет

И, муки сомнений в душе убивая,

В обитель Христа приведет.

Подвижническая жизнь владыки привела его, как известно, в обитель Христа. Но тогда, в далеком 1907 году, ничего не пред­вещало ту страшную брань Церкви с воинствующим безбожием, в которой владыка Амфилохий будет одним из самых стойких воинов.

В 1908 году монах Амфилохий, будучи еще студентом, рукопо­ложен в иеродиакона. Миссионерская деятельность сопряжена с необходимостью изучать языки тех народов, среди которых проповедуют Христа. И мо­лодой иеродиакон начал осваивать калмыцкий язык. В 1909 году, на третьем курсе, его командируют на летние каникулы в Астра­ханскую степь для изучения языка калмыков.

В академии талантливый студент стал готовиться не только к миссионерской, но и к научной деятельности. Он прекрасно изучил калмыцкий язык, а также архивные рукописные материалы, касающиеся переводов на этот язык Священного Писания и бого­служебных текстов.

В 1910 иеродиакон Амфилохий завершил диссертационное сочи­нение на тему «Религиозно-нравственные переводы на калмыцкий язык как средства миссионерского воздействия». Похвальную ре­цензию на это сочинение написал доцент академии, иеромонах Гу­рий (Степанов), который станет его духовником. За свой труд иеродиакон получил две премии и степень кандидата богословия. Мо­лодой ученый был оставлен при академии на кафедре монгольского языка и истории и обличения ламаизма в качестве профессорского стипендиата и преподавателя монгольского языка.

В этот же год иеродиакона Амфилохия рукоположили в иеро­монаха. В его деятельности неразрывно и гармонично слились три вида служения – иноческое, миссионерское и богословское. И все три были сторонами единой и цельной любви к Богу.

В 1910 году иеромонах отправился Петербург, где в тече­ние года слушал лекции в Санкт-Петербургском университете, на восточном факультете, в качестве вольнослушателя. По воз­вращении из столицы начал служить в Казанской духовной ака­демии. В 1911 году назначен исполняющим должность доцента при кафедре истории и обличения ламаизма и монгольского языка. Началась активная, насыщенная путешествиями, коман­дировками, миссионерскими поездками жизнь. Иеромонах Ам­филохий не раз становился участником миссионерских съездов. В ходе их обсуждались важные вопросы переводов Священного Писания на языки местных народов, среди которых проповедо­вали миссионеры. В 1912 году по указу Святейшего Синода иеромонах Амфилохий командирован на год в Монголию для изучения тибетского языка и тибетской литературы по ламаизму.

Традицией русской миссионерской школы было глубокое изучение не только языка, но и верований, мифов, искусства обраща­емых народов. Миссионеры в России вели, как правило, большую этнографическую работу. Так, например, миссионер Кузнецкой земли протоиерей Василий Вербицкий явился собирателем ми­фологии шорцев. Иеромонах Амфилохий не отступал от этих тра­диций. В Монголии он собрал коллекцию связанных с культовой практикой ламаизма предметов: скульптуры буддийских богов из различных материалов, их изображения на полотне, предметы шаманского культа, монеты, четки. Работа так увлекла его, что он написал прошение о продлении командировки еще на год, на что было получено разрешение.

В Казани продолжением миссионерской деятельности иеромо­наха явилось сотрудничество с Казанским историко-этнографиче­ским музеем. Он становится помощником директора. В дар музею иеромонах Амфилохий передал привезенную из Монголии коллек­цию. Она явилась учебным материалом, хорошим подспорьем для студентов миссионерского отделения и слушателей миссионерских курсов.

Молодой иеромонах обладал ярким проповедническим даром, его глубокие проповеди часто звучали под сводами кафедрального собора Казани.

В 1915 году за безупречную службу отец Амфилохий был на­гражден наперсным крестом.

Через два года в России началась великая смута: революции, войны, гонения на Церковь и священников, ломка всего прежнего уклада жизни, насаждение новой атеистической идеологии. Отец Амфилохий, как человек мудрый и глубокий, сразу понял пагуб­ность новой политики, ее разрушительные последствия для России. В 1918 году в стране началась Гражданская война. В сентябре 1918 года к Казани подошли соединения красноармейцев. Иеромо­нах Амфилохий покинул город вместе с отступавшими на восток частями Белой армии. Кафедра, наука, миссионерская деятель­ность – все это навсегда осталось в прошлом. В будущем же отчет­ливо проступало только желание быть верным Христу.

В октябре 1918 года батюшка прибыл в Красноярск и поселился в 7 километрах от города, в Успенском мужском монастыре. Уди­вительно, но в этот драматический для страны период вдруг стала осуществляться его юношеская мечта: он стал монахом маленького отдаленного сибирского монастыря.

Между тем пожар Гражданской войны в Сибири разгорался. На­растал натиск Красной армии с запада, в тылу боевые действия вели красные партизаны. В этих катастрофических событиях единствен­ное свое служение отец Амфилохий видит в молитвенной жизни. В феврале 1919 года он вместе с пятью монахами уехал в Минусин­ский край, на озеро Тиберкуль, где они основали скит.

Для пустынножительства горное озеро Тиберкуль подходило как нельзя лучше. Это отдаленное место и сейчас малодоступно в летнее время, когда нет зимников. Озеро богато рыбой. Летом в округе много ягод и съедобных растений. Вода чиста и прозрач­на. Берега очень красивы, многочисленные острова придают озеру особую живописность. Здесь иеромонах со своими сподвижниками провел два года. За это время Белая армия отступила далеко на Вос­ток, в стране окончательно утвердилась власть большевиков.

Были ли эти годы, воплощающие юношеские мечтания иеро­монаха Амфилохия, счастливыми, наполненными благодатными молитвами и созерцанием Божественных красот, или они были пронизаны тревогой и тяготами, нам неизвестно. В автобиографии, написанной в 1931 году в тюрьме, владыка Амфилохий упоминает об этом скупо и сухо: «В феврале 1919 года с группой в 5 человек уехали в Минусинский уезд в Имисскую волость на оз. Тиберкуль, где прожили два года. С февраля 1921 года – приходской священник с. Белый Яр Курагинской волости Минусинского уезда». Из этих слов неясно также, почему монахи покинули свой скит. Около года иеромонах Амфилохий прослужил сельским священником в селе Белый Яр.

В 1922 году возглавляющий епархию епископ Енисейский и Красноярский Зосима (Сидоровский) перешел в обновленчество и стал склонять к нему находящихся в его подчинении священно- служителей.

Обновленчество как раскол оформилось в 1922 году при под­держке ОГПУ. Объединенное государственное политическое управ­ление поддерживало обновленцев именно в раскольнических целях, а те, в свою очередь, заявляли о полной поддержке нового больше­вистского режима. Епископ Зосима вызвал иеромонаха Амфилохия в Красноярск и предложил ему присоединиться к обновленцам. После того как он отказался – уволил. Увольнение лишило иеромонаха средств к существованию и сделало его бездомным. Несколько месяцев он скитался по домам ве­рующих, совершая богослужения и молебны. В ноябре 1922 года батюшка уехал в глухой край Минусинского уезда и поселился в женском монастыре на Матуре, где прожил около по­лугода. Там состоялась важная встреча. Иеромонах Амфилохий познакомился с монахиней Варсонофией (Варварой Цивилевой), которая стала его духовной дочерью. Она разделила с ним его судьбу, сопровождала иеромонаха во всех странствиях, была рядом и помогала ему, когда он томился в заключении. Матуш­ка Варсонофия была не единственной его ду­ховной дочерью, но именно она отправилась за ним в ссылку на Соловки, а потом в Мариинск и далее в Осиновку под Сталинском, так в то время назывался город Новокузнецк.

Между тем натиск обновленцев усиливался. К концу 1922 года они смогли занять две трети из 30 тысяч действовавших в России церквей. Особенно тяжелой была ситуация в Сибири, где обнов­ленцы заняли подавляющее большинство храмов. Они вели себя агрессивно по отношению к Православной Церкви, старались за­владеть оставшимися в ее распоряжении церквями. Обновленцам стало известно о пребывании отца Амфилохия в селе Матур. Они опасались его, как сохранившего верность Православию и пользу­ющегося авторитетом и влиянием среди верующих.

Чтобы избежать преследований, иеромонах уезжает вместе с несколькими монахами и монахинями в тайгу и вновь основывает скит – в 20 километрах от ближайшей деревни. Об этом он пишет в автобиографии: «В связи с обновленческими преследованиями в мае 1923 года в сообществе Берестова Василия Захаровича, Петра Степановича (фамилию не помню) и 4 монахинь удалился в тайгу в верстах 20 от жилого места. Там прожили 5 месяцев до ареста». Через полгода о ските становится известно органам ОГПУ.

В 1923 году последовал первый арест иеромонаха Амфило­хия. Вместе с насельниками скита он был доставлен в Минусинск. На этот раз все закончилось благополучно: никаких обвинительных материалов у следствия не оказалось. Арестованные через неделю были освобождены.

В сентябре 1924 года советом православной общины иеромонах Амфилохий был избран приходским священником Минусинской кладбищенской церкви. В своих проповедях он резко обличал обновленцев за отступление от Православия. Те, желая пресечь деятельность настоятеля и овладеть церковью, обратились в ор­ганы ОГПУ. Сотрудники арестовали отца Амфмлохия. С 6 июня до 20 ноября 1924 года он провел в тюрьме. Не найдя состава пре­ступления, власти освободили его. Кладбищенский храм все же отобрали и передали обновленцам.

В 1925 году иеромонах Амфилохий был вызван телеграммой в Москву для рукоположения во епископа. Ряды иерархов Церкви таяли: многих арестовали, другие уклонились в обновленчество, поэтому Патриарх Тихон собирал оставшихся на свободе достой­ных и верных Православной Церкви воинов Христовых, возводя их на епископские кафедры. 23 февраля Патриарх во время литур­гии в сослужении с другими иерархами рукоположил иеромонаха Амфилохия во епископа Енисейского и Красноярского. В эти дни Святейший Патриарх Тихон совершал последние рукоположения. Через полтора месяца, 7 апреля 1925 года, его земная жизнь за­кончилась.

Эта литургия стала, возможно, одним из самых значимых и счастливых моментов жизни Преосвященного Амфилохия в череде арестов, гонений и скитаний. На литургии сослужил архиепископ Гурий (Степанов), духовным сыном которого он являлся уже 20 лет. Именно архиепископ Гурий, будучи доцен­том Казанской духовной академии, в 1910 году написал, как уже упоминалось, поощрительную рецензию на первый научный труд молодого иеродиакона Амфилохия. Две недели владыка провел в Москве.

Возвратившись в Красноярск правящим епископом, владыка начал, а точнее, продолжил борьбу с обновленцами. До следующе­го ареста оставалось чуть больше года. Тем не менее за это время владыка написал и выпустил несколько воззваний и брошюр, на­правленных против обновленцев. Он помог и поддержал многих сосланных в Красноярский край священников, посылал деньги нуждающимся. Успел рукоположить 15 священников.

13 июля 1926 года последовал третий арест епископа Амфи­лохия. Формальным поводом послужила жалоба благочинного обновленческих церквей Красноярска на действия владыки против обновленцев.

Начались допросы. На вопросы следователей об отношении его к советской власти, оценке Декрета об отделении Церкви от госу­дарства епископ отвечал прямо, не смягчая своей позиции: «Декрет считаю справедливым и законным, ибо с неверующей властью связи у нас быть не может… К соввласти я отношусь лояльно и не лоялен лишь к ней в отношении борьбы с религией».

В органах завели «Дело монархическо-черносотенной контрре­волюционной группировки епископа Амфилохия» и приговорили его к 3 годам заключения в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН)

СЛОН был одним из первых концентрационных лагерей, предна­значенных для «перевоспитания» идейно чуждых советской власти лиц. В их число попадали как раз священнослужители и верующие. Здесь обкатывалась система принудительного труда заключенных. В 1926 году в лагере находилось уже свыше 10,5 тысячи человек. СЛОН отличался особенно жестокими порядками, издевательствами над заключенными и тяжелыми условиями работы. Русский писатель А. Солженицын, прошедший советские лагеря по политическим мо­тивам, назвал Соловки «полярным Освенцимом».

Но милость Божия не обошла Преосвященного владыку: он полу­чил относительно легкую работу кладовщика. В Соловецкий лагерь к нему приехала его духовная дочь монахиня Варсонофия. Она посели­лась вблизи лагеря и помогала владыке передачами, посылками. Кроме того, Красноярский церковный совет присылал владыке Амфилохию по 50 рублей в месяц. В 1928 году епископ был досрочно освобожден по пересмотру дела, но с запретом проживания в Красноярске.

Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский) назначил епископа Амфилохия на кафедру в Ново­черкасск Донской области, однако сотрудники ОГПУ не разрешили ему въезд в этот город. Возникла серьезная заминка и со следующим назначением владыки в Самарскую епархию. Она была связана с не­лицеприятным отношением епископа Амфилохия к знаменитой Декларации митрополита Сергия и к созданному им Временно­му Патриаршему Священному Синоду. Эта Декларация появилась в 1927 году в газете «Известия ВЦИК».

В Декларации от лица всей Церкви выражалась «благодарность Советскому Правительству за… внимание к духовным нуждам право­славного населения». Документ прямо провозглашал лояльность к новой власти: «Мы хотим быть Православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неуда­чи». В условиях непрекращающихся гонений на Церковь, арестов священнослужителей эти заявления, по мнению владыки Амфило­хия, выглядели двусмысленными. Кроме того, митрополит Сергий требовал обязательного поминовения властей в церквях в обще­принятой формулировке: «Еще молимся о (богохранимой) стране нашей, властех и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». С этим епископ Амфилохий был категорически не согласен, считая лицемерным молиться за процве­тание богоборческой власти.

При встрече с митрополитом Сергием он предложил такую фор­мулировку поминовения властей: «Еще молимся о стране нашей и о властех ея, да обратит Господь их к истинному познанию святыя веры и обратит их на путь покаяния». Владыка Сергий не принял этого предложения. Чтобы разрешить противоречие, митрополит предложил епископу Амфилохию подать прошение об увольнении по состоянию здоровья, что владыка и сделал. Он сознавал неблаго­приятные для себя последствия этого шага, но не мог идти на ком­промиссы с властью политической и даже церковной.

И вот все вернулось на круги своя: молодой сорокадвухлетний священнослужитель снова остался без службы, без приюта. Но он твердо знал, что делать: юношеская мечта о пустынножительстве не оставляла владыку Амфилохия.

В жизненном пути владыки ясно прослеживаются два полюса устремлений: к уединенной молитвенной жизни и к деятельному служению в качестве миссионера, ученого, проповедника, главы епархии. Видимо, епископ Амфилохий в годы гонений не раз спра­шивал себя: могу ли я позволить себе отшельническую жизнь, когда в Церкви и стране разворачивается такая трагедия и стадо Христо­во расхищается? Теперь, отправленный на покой, он мог ответить на этот вопрос положительно. Епископ решает вернуться в Хакасию и основать пустынножительский скит.

В июле 1928 года владыка приехал в село Анджуль Таштыпского района Хакасского округа Сибирского края. Здесь его уже ждали монахини бывшего Матурского монастыря, закрытого в 1926 году. Владыка их хорошо знал: как уже говорилось, в 1922 году около полу­года он жил в монастырской общине на Матуре. Многие из монахинь являлись его духовными дочерьми. Среди них была и монахиня Варсонофия. В селе образовался небольшой монастырь из десяти человек, главой которого стал сам Преосвященный. В Анджуле со­хранился небольшой действующий храм, в нем служил настоятелем семидесятилетний иеромонах Серафим (Берестов). Жизнь в новооб­разованном монастыре была по-настоящему отшельнической, устро­енной по строгому монастырскому уставу: молитвы, богослужения, исповеди, откровения помыслов, душеспасительные беседы. Владыка наставлял своих духовных дочерей и в том, как жить в условиях господства безбожной власти. В своей келье епископ устроил до­машнюю церковь и сам проводил в ней службы.

Епископ Амфилохий полностью отошел от административных дел Церкви. Позже на допросе, отвечая на вопрос о причинах зам­кнутого образа жизни и о получении разрешения на создание мо­настыря, пояснил: «Будучи уволенным на покой, я не имел права вмешиваться в церковную жизнь в епархии, где был свой епископ, в данном случае епископ Димитрий, это было бы в церковном от­ношении антиканоничным, это с одной стороны. С другой стороны, перенесши одну ссылку, я, избегая всякой церковной деятельности и даже всяких личных знакомств и сношений, хотел предохранить себя от возможных подозрений со стороны власти и тем избежать, может быть, вторичной ссылки, и потому круг моих сношений был замкнут только окружавшими меня монахинями и перепиской с не­большим кругом лиц. В Анджуле нас, монахов и монахинь, было десять человек, и жизнь наша была по существу монастырской. Ка­кого-либо разрешения от властей мы не имели, потому что нам даже в голову не приходило, что нужно на это иметь разрешение властей. Богослужения у нас проходили по большим праздникам и отчасти по воскресеньям, когда я был здоров, без разрешения властей, так как я считал, что для себя я служить имею право». Три года про­существовала эта небольшая монашеская община.

Следующим после духовенства сословием, с которым власти стре­мились расправиться, стали крестьяне. В конце 20-х годов в стране началась коллективизация. Анджульских крестьян тоже стали заго­нять в колхозы, отбирать у них имущество, принудительно посылали на лесозаготовки. В это время власти обратили внимание на женщин, которые не хотели идти и не ходили на лесозаготовки. ОГПУ произ­вело расследование и обнаружило нелегальный монастырь, который, по их мнению, мешал созданию колхозов, потому что негативно вли­ял на умонастроение крестьян.

30 апреля 1931 года епископ Амфилохий и все члены его монаше­ской общины были арестованы. Удалось скрыться лишь монахине Варсонофии (Цивилевой). Владыку доставили в тюрьму при Мину­синской исправительно-трудовой колонии. Начались допросы. При знакомстве с характером вопросов, которые следователи задавали подследственному, складывается впечатление, что им интересно было беседовать с умным, глубоким и цельным человеком – уж очень много они задавали вопросов, не связанных с обстоятельствами дела о нелегальном монастыре. Их интересовала больше не политическая позиция владыки, а взгляды уже отошедшего от дел епископа на те или иные внутрицерковные вопросы. Они спрашивали его об отно­шении к последнему посланию Патриарха Тихона, к григорианцам и Высшему Церковному Совету, к Томскому митрополиту Дими­трию (Беликову) и объявленной им автокефалии.

На последнем допросе 29 июня Преосвященный владыка сказал: «В предъявленном мне обвинении виновным себя не признаю. Объ­ясняю, что агитации не проводил, но не отрицаю, что я выражаю несочувствие к советской власти».

В обвинительном заключении значилось: «6 апреля 1931 года в Хакасский окружной отдел ОГПУ поступили сведения, что на тер­ритории Таштыпского района в селах Анджуль и Матур монашки, организовав неофициальный монастырь староцерковного течения, под руководством епископа Скворцова и под религиозным флагом ведут антисоветскую агитацию, направленную против мероприятий Советской власти… В процессе следствия установлено, что в с. Ма­тур существовал до революции и после 1917 г. женский монастырь, в котором непродолжительное время был епископ Амфилохий Скворцов. В 1928 г. в июле месяце после отбывания срока высылки в Соловецком концлагере Скворцов прибыл к старым знакомым монашкам в с. Анджуль, пригласил монашек бывшего Матурского и Минусинского монастырей… С 1928 по 1931 годы Скворцов про­звал себя владыкой и не показывался населению, верующие не могли его повидать. Монашки говорили: “Владыко болен, не принимает”… Монахи распространяли слухи о падении Советской власти, воз­вращении царя-монарха на престол, о том, что 19.04.1931 года будет затмение и состоится страшный суд. В 1931 году крестьяне отказа­лись выполнить задание РИКа по лесозаготовкам и сенозаготовкам. В своем доме сделали иконостас, проводили молебны, венчания. Рас­пространяли частично святыни: песочек, кусочки камешков от гроб­ницы Господа и др. Проводили агитацию против коллективизации. 30 марта собрали на молебен, где епископ в проповеди говорил: не вступайте в колхоз. На другой день Кужаковы: Алексей и Про­копий, Шулбаевы: Апинах, Ибдиш, Ахачах вышли из колхоза…». Владыка Амфилохий своей вины не признал.

16 ноября 1931 года владыку приговорили к 5 годам заключения в лагере, такой же приговор получили другие члены Анджульской монашеской общины. 15 декабря 1931 года владыка Амфилохий прибыл этапом в Мариинскую пересыльную тюрьму Сиблага. От­сюда начался крестный путь Преосвященного к своей мучениче­ской кончине. Последним утешением на этом пути стало появление его духовной дочери монахини Варсонофии. Спасшаяся от ареста в Анджуле матушка Варсонофия разыскала владыку в Мариинске и приехала к нему. Пренебрегая опасностью очередного ареста, она передавала ему посылки, поддерживала передачами и остальных монахинь анджульской общины.

Летом 1932 года владыку перевезли в Осиновское отделение Сиблага в Сталинске. Оттуда он написал матушке Варсонофии о тяжелом положении в лагере. Она приехала в Осиновку, сняла комнату. Как могла, помогала владыке и другим заключенным священникам. По благословению владыки ей пришлось продавать его вещи или менять на продукты, чтобы передавать их в лагерь. Самовар, чемодан с бельем и ряса – вот все, что осталось от вещей архипастыря.

12 декабря 1932 года владыка был отправлен работать на Шуш­талепскую штрафную командировку, где заключенные добывали уголь. Поселок Шушталеп находится в 15 километрах от Сталинска (современного Новокузнецка). Епископа Амфилохия определили на общие работы. Сохранилась характеристика, которую начальник командировки дал владыке: «Норму выполнял на 100 %. Отношение к труду добросовестное, поведение удовлетворительное, взысканий не имел. В политотношении скрытен, своих взглядов не высказы­вал. В культурно-общественной жизни лагеря не принимал никакого участия, был даже случай, когда на предложение бригадира записаться в ряды ударников заключенный Скворцов отказался, от­ветив, что “дураков много – пусть ударя­ют”». Эта характеристика показывает, что, во-первых, владыка, если правильно передали его слова, сохранил присут­ствие духа и чувство юмора и, во-вторых, за такими заключенными, как епископ Амфилохий, ведется пристальное на­блюдение, запоминается и оценивается каждое их слово. Владыка этого не мог не знать. Поэтому последующие обви­нения в контрреволюционной агитации в лагере, конечно, являются лживыми и абсурдными.

Но условия жизни в лагере станови­лись все более тяжкими и невыносимы­ми. 16 апреля 1933 года владыку Амфилохия перевели в Елбанскую штрафную группу, где заключенные тоже работали в шахтах на до­быче угля. Работа в шахтах была одной из самых тяжелых и опасных. После изматывающего 12–13-часового трудового дня заключенные возвращались в холодные бараки. Лагерников держали на голодном пайке. За стопроцентную выработку, то есть за выполнение нор­мы, давали 400 граммов хлеба, за 110-процентную – 500 граммов, за 150-процентную – 650 граммов. В одном из писем монахине Варсонофии владыка писал, что «питание в лагере плохое, собираем картофельные очистки и им бываем рады». Владыка жил вместе с уголовниками, в бараке процветало воровство.

Но даже в этих условиях он старался не отступать от пастыр­ского служения. После ареста, обвиненный в контрреволюционной агитации, на допросах показал: «Влияние на лагерников я оказывал исключительно духовного характера, внушая лагерникам религи­озное настроение – быть в личной лагерной жизни терпеливыми, не роптать, быть покорными своей судьбе, усматривая во всем волю Божью». Этим правилам владыка следовал сам.

Нечеловеческие условия существования лагерное начальство посчитало недостаточным наказанием для «идейно чуждых элемен­тов» – духовенства, верующих мирян. Оно стало раскручивать новое дело. В лагере епископы и священни­ки дружески общались, поддерживали друг друга. На этом основании началь­ство выдвинуло против них обвинение в существовании контрреволюционной организации. Владыка Амфилохий был арестован 28 апреля 1933 года (в пятый раз) и после обыска заключен в штраф­ной изолятор Осиновского лагеря без права выхода на работу. При обыске у него изъяли два креста и параман..

Вместе с владыкой были взяты под стражу монахиня Варсонофия и шесть человек заключенных. Арестованные обвинялись в том, что «путем распространения провокационных слухов о скором падении соввла­сти, антисоветской агитацией среди заключенных лагеря, а также путем нелегальной переписки с волей поставили себе цель форми­рование банд-шаек как внутри, так и вне лагеря в целях свержения соввласти».

Начались допросы всех участников «дела». Следствие велось полгода. Прошедший через пять арестов, «отмотавший» два лагер­ных срока, владыка ни в чем не поступился своей верой и убежде­ниями. На последнем допросе 1 августа 1933 года он твердо и бес­страшно заявил: «Ранее при допросах я утверждал, что являюсь противником советской власти и существующий строй моим убеж­дениям и идеям враждебен. Сейчас я снова заявляю, что советской власти и ее укладу я желаю падения, в этом нахожу возможность восстановления правильной духовной жизни народа». Дело о «контрреволюционной группировке» было направлено в Коллегию ОГПУ. Редкий случай – прокурор не согласился с вы­водами доморощенных следователей, справедливо признав, что общение близких по взглядам, хотя и идейно чуждых советской власти людей нельзя расценивать как «контрреволюционную ор­ганизацию». Но это не помешало прокурору добавить сроки под­следственным, поскольку они «не исправились», а сроки наказания у них уже заканчивались.

28 января 1934 года Коллегия ОГПУ постановила увеличить срок наказания епископу Амфилохию на один год. Было принято решение разъединить отбывающих наказание священнослужи­телей, распределив их по разным лагерным пунктам. Владыка был отправлен в исправительно-трудовой лагерь в поселок Яя современной Кемеровской области. Монахиню Варсонофию ос­вободили. Прокурор решил, что «Цивилева, находясь под полным религиозным влиянием епископа Скворцова, помогала ему продук­тами и передачей писем, тем не совершила уголовно наказуемого преступления, и дело о ней подлежит прекращению».

Эта удивительная женщина, преданная Христу и своему духов­ному отцу, заслуживает того, чтобы сказать о ней особо. Варвара Цивилева происходила из крестьян, жила в Минусинске Красно­ярского края. Год принятия монашеских обетов неизвестен. Вся её жизнь осветилась встречей с владыкой Амфилохием, за которым она неотступно следовала по его крестному пути. После того как владыки не стало, проживала в городе Абакане Красноярского края. Можно не сомневаться, что матушка Варсонофия не отступа­ла от основ монашеской жизни, потому что при очередном аресте 4 января 1945 года ее и нескольких монахинь обвинили в «участии в антисоветской организации сторонников истинно православной церкви». Была приговорена к 8 годам концлагерей. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

В Яйском лагере владыка работал контролером на швейной фабрике. В архиве сохранилась учетно-статистическая карточка, заполненная в лагере в 1936 году. В ней были отмечены черты внешнего облика владыки: рост высокий, телосложение среднее, волосы темно-русые, цвет глаз голубой, нос обыкновенный. Про­фессиональную квалификацию определили как «чернорабочий». В графе «фамилия, имена и адреса ближайших родственников» написано коротко и страшно: «родных нет».

30 апреля 1937 года окончился срок заключения епископа. Уже была выписана справка о его освобождении. Но вместо свободы лагерное начальство стало готовить ему новые обвинения, обыски и смертный приговор. Не сломленный и «не перевоспитавший­ся» епископ представлял для них опасность. В лагере нашлись лжесвидетели, которые подписали показания о том, что епископ Амфилохий хулил советский строй, советскую власть и Консти­туцию. 4 июня 1937 года против епископа было открыто новое дело. Уполномоченный по Яйскому лагерному пункту Сиблага, со­брав все лжесвидетельства, вынес постановление: «Учитывая, что у Скворцова кончается срок и он из лагеря подлежит освобожде­нию, будучи на воле, снова будет проводить контрреволюционную деятельность, постановил: з. к. Скворцова из лагеря не освобож­дать и немедленно приступить к следствию по его делу, предъявив ему обвинение по ст. 58-10 УК РСФСР»111. 7 июня в бараке, где жил владыка, был произведен обыск. Сле­дователи нашли лист помянника, небольшую иконку, один лист из «священной книги», как написано в протоколе обыска, и дубовые дощечки, из которых владыка вырезал крестики. Это были все оставшиеся у него личные вещи. Остальное – брюки, гимнастер­ка, рубаха, полотенце, телогрейка и ремень – лагерное имущество. В тот же день владыка был помещен в изолятор Яйского лагерного пункта. Он категорически отказался от подписи на постановлении об аресте, настаивая на своей невиновности, и потребовал составить об этом протокол, что и было сделано уполномоченным.

О дубовых дощечках, найденных у владыки при обыске, следова­тель на допросе спросил особо.

«Вопрос следователя: У вас при обыске изъяты деревянные дубо­вые дощечки. Расскажите, для какой цели вы их хранили.

Ответ владыки Амфилохия: По освобождении из лагеря я хотел из этих дубовых плашек делать крестики и в трудный момент нуж­дающимся в них мог бы дать.

Вопрос: Значит, по освобождении из лагеря вы хотели нелегально распространять крестики, этим существовать и нелегально вести религиозную пропаганду?

Ответ: Существовать за счет крестиков я не хотел и распростра­нение их в таком малом количестве за преступление не считаю, так как они могли быть предназначены для близких мне людей».

Судя по этой поистине берущей за сердце детали, владыка все же надеялся на освобождение, но при этом после всех тяжких испы­таний он не собирался подстраиваться под новую жизнь и менять, хотя бы из предосторожности, свой образ жизни. Он не шел ни на ка­кие компромиссы с совестью. Служение Христу в любых обстоятель­ствах, при любой власти – так он решил для себя давно и навсегда.

Владыка отказался подписывать обвинения, отверг все лжесвиде­тельства и виновным себя не признал. Его буквально изнуряли очны­ми ставками «свидетелей», чьих показаний набралось на тринадцать листов. В этот раз дело поступило не к прокурору, а к внесудебным органам – «тройке» НКВД. Они создавались для того, чтобы поста­вить на конвейер обвинительные приговоры, и никогда не оправды­вали подсудимых.

20 августа 1937 года «тройка» при УНКВД по Западно-Сибирско­му краю вынесла обвинение: «Открыто среди заключенных ведет контрреволюционную агитацию, направленную на дискредитацию сталинской конституции и распространяет контрреволюционную клевету на руководителей партии и правительства, нанося все­возможные оскорбления». По статье 58-10 УК РСФСР его при­говорили к высшей мере наказания. Через десять дней, 1 сентя­бря115 1937 года, владыка Амфилохий был расстрелян и погребен в безвестной могиле.

23 августа 1989 года прокуратура Кемеровской области реабили­тировала владыку Амфилохия116.

В 2000 году Преосвященного причислили к лику святых по пред­ставлению Красноярской епархии. Церковь отмечает его память 1 октября по новому стилю.

В России в ХХ веке Царство Божие собирало свою золотую жатву. Жизнь и мученический подвиг владыки Амфилохия стали драгоцен­ным колосом этой жатвы.

День памяти: 18 сентября / 1 октября

Архиепископу Павлину Бог послал особую судьбу. Он родился в российской глубинке, в простой крестьянской семье. Его устремленность к Богу, начиная уже с детских лет, была столь сильной и яркой, что он, преодолев все внешние препят­ствия и трудности, смог получить блестя­щее образование в Московской духовной академии, стать кандидатом богословия и со временем принять епископский сан. Полную трудов во славу Христа жизнь он завершил мученическим подвигом.

О владыке Павлине написана удиви­тельная биография. Автором ее является безвестный биограф, который называет себя духовным чадом владыки. Он был к нему очень близок, так как жизнеопи­сание доносит такие детали, которые мог знать только человек, жи­вущий рядом с владыкой. Его свидетельства драгоценны, поскольку они позволяют увидеть путь восхождения христианина к святости и мученическому подвигу, начиная с младенческих лет. В предисловии автор биографии настаивает на том, что его ра­боту надо считать повестью, поскольку она написана не на основе документальных материалов, а по воспоминаниям – не все там мо­жет быть точным. И действительно, в описании отражены не все жизненные вехи, встречаются ошибочные датировки. Тем не менее, она воссоздает живой облик владыки и может служить, в сочетании с другими, одним из важных источников биографии архиепископа Павлина. Автором, помимо изложения жизненной канвы, приводят­ся разговоры владыки, воспоминания, описываются его привычки, характеризуется весь его душевный склад.

Судя по контексту, биография составлена в конце 50‑х годов, когда еще ничего не было известно о судьбе владыки после его ссылки в ла­геря: «Что сталось с ним? …Жив ли он, умер ли – неизвестно… Это было двадцать лет тому назад. С каждым годом огонек надежды на то, что он находится еще в живых, слабел и наконец совсем погас… Ведь ему теперь было бы более восьмидесяти лет. Где умер он?.. В какой обстановке и в каком окружении испустил он свой последний вздох?.. Где закрылись навеки его потухающие глаза?.. В какой неизвестной стране погребено его тело?.. Но, где бы ни лежал его прах, память о его светлом образе никогда не угаснет в душах знавших его…».

Жизнеописание написано с глубочайшей любовью к владыке, которой дышит каждая строка. Оно воссоздает во всей глубине и полноте его облик. Из него мы будем черпать бесценные свидетель­ства о жизни Преосвященного владыки Павлина.

Архиепископ Павлин (в миру Петр Кузьмич Крошечкин) родился в крестьянской семье в селе Керенково Мокшанского уезда Пен­зенской губернии 19 декабря 1879 года. Его отец Кузьма и мать Евдокия Парфеновна, в девичестве Решетникова, жили в достатке, но небогато. Отец Петруши умер рано, как свидетельствует аноним­ный биограф, «в русско-турецкую войну» (1877–1878), то есть, можно предположить, что вскоре после рождения сына.

Мальчик воспитывался матерью, женщиной глубоко верующей, благочестивой. Она оказала громадное духовное влияние на сына. На протяжении всей жизни оставалась самым любимым и близким ему человеком. Евдокия следовала за сыном во всех его переездах, скитаниях, разделяя его скорби и радости.

Семья Пети была известна на всю деревню своим милосердием и гостеприимством. Никому из странников и нищих не было отказа в помощи, всякий находил у Евдокии ночлег и скромное угощение. Нищелюбие и странноприимство матери было живым наставлением для Петра, росшего в атмосфере любви к ближним. Петя был необыкновенным ребенком, приходской батюшка как- то сказал, глядя на него: «У тебя, Евдокия, сынок-то какой-то особен­ный… Уж очень хорош…»

В Керенкове Петр окончил церковно-приходскую школу и про­должил обучение в училище города Мокшан. Он жил на квартире у одной женщины, которая полюбила открытого, чистого душой мальчика. Петр хорошо учился, много читал и любил ходить на бо­гослужения в ближайший Казанский женский монастырь, распо­ложенный в пяти верстах от дома. Монахини относились к нему приветливо и ласково, он с радостью исполнял их мелкие поруче­ния. Петя полюбил благолепные монастырские службы, всю чинную и возвышенную атмосферу монастыря. Мальчика неудержимо влекло в эту тихую обитель, он стремился попасть туда на каждый праздник. Именно здесь впервые зародилось у него желание стать монахом и посвятить свою жизнь служению Богу.

Из-за тяжелой болезни Петру не удалось окончить училище. Мать почти в безнадежном состоянии забрала его домой. Она смогла его вымолить и выходить. Это было второе чудесное избавление мальчи­ка от смерти. В первый раз это произошло в Мокшанах. Петр чудом нашел дорогу домой и не замерз, когда в страшную метель возвра­щался из монастыря и сбился с пути. И мать и сын были переполнены благодарности за исцеление. Петр все настойчивее думал о служении Богу, мечтая о пустынножительстве на Старом Афоне. А Евдокия дала обет в благодарность за исцеление Петруши совершить палом­ничество в Саровскую пустынь.

Весной мать и сын отправились в путь. Они прибыли в Саровский монастырь 2 мая, в канун большого храмового праздника. Здесь все поразило Петрушу: и толпы паломников, и возносящаяся к небу высо­кая колокольня, с которой призывно звучал колокольный звон, и зла­тоглавые монастырские храмы. И здесь, по свидетельству безвестного биографа, с будущим священномучеником произошло еще одно чудо. Во время всенощного бдения он вдруг внутри себя услышал голос, который отчетливо произнес: «И здесь можешь спастись…» Петр воспринял это как призыв, обращенный к нему, а душа его уже давно жаждала служения Богу. Юноша стал просить у матери разрешения остаться в монастыре, но Евдокия рассудила, что он еще молод.

Вернувшись домой, Петр не переставал просить матушку благо­словить его на жительство в Саровской обители. И та, посовещав­шись с приходским священником, отпустила сына.

В 1895 году, в 16 лет, Петр Крошечкин стал послушником Са­ровской обители. Вначале он нес послушание на больничной кухне, исполняя обязанности помощника повара. Ему приходилось носить со скотного двора молоко в большом кувшине. Для удобства он ставил кувшин на голову. От этого, как считал сам владыка, у него начались головные боли, от которых он в последующую жизнь часто страдал. Затем он работал в прачечной, стирал для братии белье.

Евдокия очень скучала и тосковала по сыну и наконец решила по­ехать к нему. Она поступила скотницей на скотный двор Саровской пустыни.

В Саровской обители Петр прослужил около трех лет. Ему при­шлось оставить обитель по причинам, которые не называет ни сам владыка, ни его биограф: «Не без промысла Божия его постигло не­кое, неблагоприятное для него стечение обстоятельств. Оно было как бы испытанием его веры и твердости в произволении. Впервые встретившись с таким искушением, он в смятении бросился к матери поведать свое горе и испросить совета. Обливаясь горькими слезами, рассказал ей все случившееся. После долгих размышлений они со­вместно решили, что ему лучше оставить Саровскую Пустынь, не да­вая места гневу, и идти искать пристанища в другом монастыре».

С рекомендательным письмом от одного любящего его монаха Петр направился в Костромскую губернию, в Николо-Бабаевский монастырь, где некогда служил и был погребен святитель Игнатий Брянчанинов. Мать его временно оставалась в Сарове. Он был при­нят в число послушников обители, работал на кухне, был трапезным. А затем ему поручили пономарское служение.

Николо-Бабаевский монастырь ему пришлось оставить из-за незначительного промаха. Как-то Петр делал уборку в храме, вошел игумен. «Что это здесь так холодно? Хорошо ли топишь?» – спросил он. Петр ответил ему почтительно, но когда тот отошел, то тихо про­изнес: «На вас не натопишься…» У игумена оказался очень тонкий слух. Он услышал эти слова и разгневался. Петру пришлось оставить обитель. Можно представить, что впоследствии владыка с юмором говорил о своей неосмотрительной дерзости. Но тогда он очень силь­но расстроился, потому что обитель и ее братия ему очень нравились.

По совету друзей-монахов он отправился в Ростовский Спасо- Яковлевский монастырь, где пробыл два с половиной года. Здесь он нес пономарское послушание, пел на клиросе. Все это молодой по­слушник очень любил. Служения отвечали высоким боголюбивым потребностям его души. Петр, как всегда, много читал духовной, житийной литературы. Он не терял связи с Николо-Бабаевским мо­настырем, переписывался с монахами, юношу очень сильно тянуло туда. И он вернулся в «Бабайки» – так ласково-шутливо называли монахи свою обитель.

Петр, как и прежде, исполнял пономарское послушание, читал Псалтырь по усопшим, все свободное от послушаний время читал религиозную литературу.

В монастыре жил на покое епископ, имя которого анонимный биограф по каким-то причинам не называет, говоря о нем как о епи­скопе Н. Этот безвестный епископ определил дальнейшую судьбу молодого послушника. Он обратил внимание на редкостную для крестьянского юноши любовь к чтению. Преосвященный стал бесе­довать с ним, руководить его чтением, давая книги из своей личной библиотеки. Епископ очень расположился к незаурядному послуш­нику и начал заниматься его образованием. Он выписал учебники по курсу гимназии, и Петр с необыкновенным усердием стал осва­ивать гимназический курс. У юноши оказались блестящая память и прекрасные способности к обучению, что приводило в восторг наставника. Он стал хлопотать о дальнейшем образовании Петра.

В 1904 году Петр Кро­шечкин по благословению монастырского начальства был отправлен в Москву и поступил послушником в Московский Новоспасский монастырь, с тем чтобы продолжить образование. Новоспасский монастырь являлся старейшей обите­лью Москвы, основанной в XIII веке благоверным князем Даниилом Москов­ским. Здесь хоронили пред­ставителей боярского рода Романовых. Русские князья и цари обяза­тельно посещали монастырь, чтобы поклониться отеческим могилам.

Под покровительством епископа Н. и при содействии некоторых церковных иерархов Петр поступил в духовную семинарию и экс­терном за один год окончил ее. Ему исполнилось к тому времени 27 лет. Это был случай невиданный, изумивший всех преподавате­лей: молодой послушник окончил четырехгодичный курс за год. Та­лантливый семинарист был принят в число студентов Московской духовной академии. В монастыре Петр принял монашеский постриг – по одним дан­ным, в 1910 году, но анонимный автор утверждает, что в 1906 году юноша уже являлся рясофорным монахом. В пострижении Петр был наречен именем Павлин в память о св. Павлине Милостивом, епископе эпохи Римской империи, друге Августина Блаженного.

В 1916 году инок успешно окончил духовную академию со сте­пенью кандидата богословия. Около 17 лет, включая и годы учебы в академии, инок Павлин провел в Новоспасском монастыре. Он привязался к нему и полюбил его всей душой. Биограф приводит полные благодарности к взрастившей его обители слова владыки, произнесенные при рукоположении его в епископа: «В этой обите­ли, самой родной и самой дорогой для меня на земле, Господь поро­дил меня духовно – сподобил принять ангельский образ, иноческое пострижение, священную степень иеродиакона, иеромонаха и сан священно-архимандрита. В этой же обители Господь дал мне усер­дие и ревность к изучению богословских наук. С помощью Божией и своей родной Новоспасской обители и содействием блаженной памяти митрополита Владимира и епископа Макария я окончил Московскую Семинарию и Академию…».

В 1916 году (по данным анонимного биографа – в 1919-м) иеромонах Павлин назначен в Григорьево‑Бизюков монастырь Хер­сонской епархии на должность преподавателя Бизюковской па­стырско-миссионерской семинарии, где он проработал два года. В течение этого времени он сохранял тесные связи с Новоспасским монастырем.

За эти годы над страной пронеслись несколько революций, по­ложившие начало иной, богоборческой эпохе. Большевистский ре­жим начал крушить и ломать основы религиозной жизни в России.

Новоспасский монастырь был закрыт одним из первых в Мо­скве. 10 сентября 1918 года жилищно-эксплуатационный отдел Рогожско-Симоновского района издал предписание, по которому братии было предложено в течение трех дней освободить поме­щения монастыря. С собой монахам разрешалось взять только одежду, а также всё, что относится к религиозному культу. «Мебель во всех видах остается на местах, как то: кровати, матрасы, подуш­ки, одеяла, столы, стулья, а также кухонная утварь. За неисполнение добровольно этого предписания будет применена насильственная мера». Уже в ноябре 1918 года ЧК организовала в монастыре тюрьму для женщин, а затем исправительно-трудовой лагерь для уголовников и политических заключенных.

Монастырская община просуществовала до 1926 года в качестве братства во имя Всемилостивого Спаса при храме святителя Нико­лая, имевшем отдельный вход с улицы. В самые страшные для мона­стыря годы, 1921–1922-й, иеромонах Павлин стал наместником уже умирающего монастыря. Он был свидетелем ужасающей картины разорения родной обители. Из пяти храмов четыре были закрыты. Храм Знамения Пресвятой Богородицы превратили в тюремный барак. Обширный некрополь был уничтожен. Оказавшаяся в жен­ской тюрьме дочь Л. Н. Толстого А. Толстая рассказывала, что за­ключенные разрывали по ночам могилы в поисках драгоценностей, чтобы за удачную находку получить отпуск в город.

Санитарный врач лагеря в рапорте, отправленном властям, со­общал: «Новоспасский ИТЛ находится в ужасающем состоянии, не­которые из склепов могил доступны любопытным, гробы вскрыты, и части скелетов являются открытыми. Некоторые погреба, а в осо­бенности подвал под монастырем, загажены и представляют из себя настоящую клоаку». В монастыре происходили массовые рас­стрелы. Часть обреченных на смерть людей привозили якобы для санобработки в Знаменский храм и здесь расстреливали. Трупы хо­ронили у монастырских стен в насыпи со стороны Москва-реки. Четыре последних наместника Новоспасского монастыря были расстреляны в советское время в разные годы.

В эти времена, сродни апокалипсическим, 2 мая 1921 года иеро­монаха Павлина рукополагают во епископа. Торжество хиротонии происходило в одном из храмов Москвы при большом стечении народа. Москвичам запомнился и полюбился светлый, простой, благоговейно исполняющий службы иеромонах.

В мае 1921 года Преосвященный Павлин был назначен в Курск на должность епископа Рыльского, викaрия Курской епaрхии. Вла­дыка с большой ревностью приступил к архипастырскому служе­нию. Анонимный биограф так пишет об этом: «Здесь в полной мере развернулась его любовь к храму Божию, к службам церковным, к молитве как основному средству единения с вверенной ему па­ствой, воздействующей на нее силою благодатною. Преосвященно­му Павлину в то время было сорок два года. Полный сил душевных и телесных, он всю свою энергию, насколько позволяли обстоятель­ства времени, отдавал на служение Церкви».

Епископ Павлин являлся твердым противником обновленцев. Благодаря его позиции обновленцы не сумели привлечь на свою сторону сколько-нибудь значительную часть паствы. Владыка часто посещал города и монастыри своей епархии. В особенности он полюбил Глинскую пустынь близ Путивля, в ко­торой приобрел много преданных друзей и почитателей. Он также совершил путешествие на родину – в Пензенскую губернию, вместе с матерью побывал и в Мокшанах, и в Керенково.

14 октября 1926 года владыка был переведен в Полоцк и вступил в должность епископа Полоцкого и Витебского. Но он так и не смог приступить к исполнению своих обязанностей в Полоцке.

Осенью 1926 года Преосвященный явился одним из инициа­торов загадочных и до конца еще не изученных тайных выборов патриарха. Кстати, у анонимного биографа (вероятно, с целью кон­спирации) нет упоминаний ни о переводе в Полоцк, ни о выборах патриарха в 1926 году.

К этому времени стало ясно, что большевики никогда не по­зволят провести Поместный собор для выбора нового патриарха. Со смертью Патриарха Тихона в 1925 году его место пустовало. По­этому среди некоторых церковных иерархов созрела мысль об из­брании патриарха на соборе православных епископов путем опро­са и сбора письменных мнений большинства, поскольку реально собрать церковных иерархов уже не представлялось возможным. Выборы предстояло проводить тайно. Эту идею очень горячо под­держал епископ Павлин.

В октябре 1926 года владыка приехал в Нижний Новгород к ми­трополиту Сергию (Страгородскому), заместителю Патриаршего Местоблюстителя – митрополита Петра (Полянского), с предло­жением о выборах патриарха. Митрополит рассудил, что может инициировать выборы только в том случае, если к нему поступит официальное обращение нескольких авторитетных епископов. Он составил обращение, и владыка Павлин начал объезжать близких ему епископов, собирая подписи под обращением. Когда обращение было одобрено достаточным количеством подписей, митрополит Сер­гий обратился к российскому епископату с призывом высказаться за одного из трех кандидатов, указанных в анкете. В нее были вклю­чены три кандидатуры: митрополит Нижегородский и Арзамасский Сергий (Страгородский), будущие священномученики митрополит Казанский и Свияжский Кирилл (Смирнов) и митрополит Крутицкий и Коломенский Петр (Полянский). Все трое первыми стояли в списке поименованных в завещании Патриарха Тихона. С этим пакетом до­кументов курьеры владыки Павлина – верные ему люди – и он сам стали объезжать епископов по всей России и собирать их голоса.

Месяц курьеры ездили по стране. Ни один из них не был аресто­ван. Вернувшись в Москву, они передали пакеты епископу Павлину. Большинство епископата высказалось за избрание патриархом ми­трополита Казанского и Свияжского Кирилла (Смирнова). По не­которым данным, за него высказались 72 православных епископа.

И все же какое-то звено конспирации было нарушено, в ОГПУ просочилась оперативная информация. Начались аресты инициа­торов выборов. 8 декабря 1926 года епископ Павлин был арестован в Москве. В руки ОГПУ попали документы, относящиеся к делу вы­бора патриарха. В протоколе обыска значится: «Взято для доставле­ния в Объединенное Госполитуправление следующее: Список епи­скопов Православной Церкви 1926 года, обращение митр. Сергия о избрании митрополита Кирилла, назначение епископа Павлина, записная книжка, три письма, разбросанные списки епископов – 7 листов, молитва рукописная, заявление Павлина к митрополиту Сергию и удостоверение личности № 0061945.202». Но судьба самого главного документа – пакета бюллетеней про­голосовавших епископов – до сегодняшнего дня неизвестна. За не­сколько часов до ареста епископ Павлин успел его передать некоему доверенному лицу.

Были произведены аресты епископов, чьи подписи стояли одни­ми из первых под актом избрания патриарха. В Нижнем Новгороде арестовали и доставили в Москву митрополита Сергия, в Вятской губернии арестовали сосланного туда митрополита Кирилла. На­чались следствие, допросы. Чекисты пытались представить дело так, что тайные выборы патриарха являются антисоветской дея­тельностью.

24 декабря 1926 года владыке было предъявлено обвинение: «Рассмотрев следственное производство по делу № 42195 на граж­данина Крошечкина Петра Кузьмича (Павлина), по профессии – служителя культа (епископа), нашел, что таковой явился дея­тельнейшим участником группировки черносотенного епископата, ведшей конспиративную антисоветскую деятельность, подготовляя антисоветское выступление демонстративного характера, т. е. со­вершая преступные действия, предусмотренные ст. 62‑й УК, а посе­му полагаю: предъявить Крошечкину обвинение по ст. Шестьдесят второй УК, избрав мерой пресечения содержание под стражей».

Почти год владыка провел в одиночной камере. Это время, про­веденное в заключении, он назвал «второй Академией». Он жил под постоянным прессом сотрудников ОГПУ, в полной изоляции, претерпевая унижения, оскорбления и даже побои. Из хлебного мякиша владыка слепил крест, перед которым молился в камере.

Как свидетельствует анонимный биограф, владыка за это время пересмотрел всю свою жизнь. Однажды он целую неделю плакал о собачке, которую когда-то имел возможность спасти от смерти и не спас.

22 апреля 1927 года епископ Павлин был освобожден из тюрьмы и некоторое время проживал в Москве.

1 декабря 1927 года он получил назначение на должность управ­ляющего Пермской епархией. Владыка с усердием приступил к слу­жению. Ему вверена была очень обширная епархия. Как архипа­стырь, он объезжал города епархии, служа в храмах и разрешая различные вопросы церковного управления. Открытость и просто­та владыки снискали ему любовь и уважение паствы. В скором вре­мени в Пермь из Курска приехала мать епископа Евдокия. Сюда же прибыли и духовно близкие владыке давние его друзья – иноки Глинской пустыни и другие преданные ему люди.

Служение в Пермской епархии биограф называет сравнительно благополучным. Как известно, органы ОГПУ арестами, ссылками, запретами на регистрацию не давали возможности епископам дли­тельно управлять вверенными им кафедрами. Поэтому епископы долго их не занимали: два-три года – и новое назначение. 2 дека­бря 1930 года владыка Павлин назначается епископом Боровским, а с 30 сентября 1931 года – епископом Калужским.

Старинный живописный, тихий город Калуга, стоящий на берегу Оки, очень понравился владыке. Он был расположен недалеко от Мо­сквы, в городе еще действовали 14 храмов, что являлось редкостью для тех времен. Служил владыка в старинном, богато украшенном Казанском соборе. Главный придел в нем был освящен в честь Преоб­ражения Господня, а называли его Казанским потому, что там находи­лась местночтимая Казанская ико­на Божией Матери. Впоследствии владыка переименовал храм в Пре­ображенско-Казанский собор.

Очарование городом было столь сильным, что владыка решил купить здесь небольшой домик. К тому же престарелая мать нуж­далась в покое и уходе. Очевидно, биограф владыки видел этот дом, потому что он в деталях описал его: «Домик был старый, но добротный, с мезонином-светелкой и запущенным, заросшим сорными травами садиком. Во дворе был колодезь. Домик стоял на тихой, поросшей зеленой травкой улице. А из его окон откры­вался чудесный вид на заречные дали. Из березовой рощи, которая казалась совсем близко, ранним весенним утром доносилось пение соловья и кукование кукушки. “Здесь покой мой, здесь вселюся…” – радовался духом Преосвященный. Но Господь судил иначе…» Био­граф донес трогательные детали повседневного быта владыки: вот владыка просит положить мостки на тропинке, ведущей к беседке, потому что ее пересекала муравьиная «дорожка», – спасал их. Вот, услышав звон посуды, со всей окрестности собираются к беседке кошки, ожидая угощения, – владыка распоряжался кормить кошек и не разгонять их. Вот Преосвященный кормит и благословляет рыбок, живущих в маленьком пруду на окраине сада.

Запомнился биографу и внешний облик владыки, в котором, как он видел, проявлялась его духовная красота: «Преосвященному в бытность его епископом Калужским было уже более пятидесяти лет. Он был немного выше среднего роста, довольно плотного телосложения. Одевался Преосвященный просто, по-монашески. Походка и все движения – быстрые, полные бодрости и энергии. Не густая и не длинная светло-русая борода обрамляла его почти всегда бледное, благообразное лицо. Высокий лоб казался еще больше от лысины, но это не портило его лица. Печать мудрости, озаренной Духом Святым, лежала на нем. Преосвященного нельзя было назвать красивым. У него было совсем простое русское лицо. Но внутренняя, духовная красота делала это простое лицо пре­красным. Оно светилось кротким, тихим светом, как бы от некоей лампады, скрытой внутри. Серые, быстрые глаза с особенной силой излучали этот свет прекрасной души, освященной Божественной благодатью».

К епископу Павлину приезжали посетители со всех концов: молодые иподиаконы из Москвы, которые помогали ему служить, ищущие места для служения духовные лица с Украины. Владыка пристраивал их в храмы Калужской епархии. Много молодых слу­жителей приехало с ним из Перми – они были его келейниками, по­мощниками, преданными и любящими друзьями. Для владыки же они стали семьей – духовными чадами, возлюбленными во Христе. И конечно, приезжали друзья: епископы, монахи, земляки. Все они встречали самый радушный прием. Дом владыки всегда был открыт.

Анонимный биограф, как бы предвидя, насколько важным и дра­гоценным будет всякое свидетельство о епископе Павлине, опи­сал его обычный рабочий день: «День Преосвященного Павлина обычно проходил так. По давно укоренившейся привычке вста­вал он рано. Если не было архиерейского служения, он, прочитав свое утреннее правило, отправлялся к божественной литургии или в свой Преображенско-Казанский собор, или в другой какой-либо храм города. Обычно он проходил прямо в алтарь и там стоял до конца службы. По окончании он иногда по приглашению причта или какого-либо церковного совета заходил запросто “попить чай­ку”. Ходил всегда пешком, так как транспорта в Калуге в описывае­мое время почти никакого не было. Возвратившись, домой, до обеда он занимался обычными своими делами: принимал посетителей, разбирал и просматривал корреспонденцию, писал письма, читал.

Чтение книг для него было насущной потребностью. Без чте­ния он как бы не мог существовать. В личной библиотеке владыки в Калуге числилось до двух тысяч томов духовной литературы. В продолжение 1931–1933 годов им были прочитаны некоторые творения святых отцов, перечитано “Добротолюбие” на русском и славянском языках, а также годичный круг Четьи-Миней. Сам владыка не мог долго читать по причине головных болей, поэтому чаще читали ему вслух некоторые близкие ему люди.

После незатейливого обеда, состоящего из двух-трех простых блюд, Преосвященный иногда ложился на краткое время отдыхать. Вечерами он обычно посещал свою матушку и беседовал с нею. Иногда она сама приходила к нему, но это случалось сравнительно редко, в том только случае, когда было какое-либо неотложное дело. Вообще, надо сказать, это была простая, но мудрая старица, горячо любившая своего святителя-сына и благоговейно преклонявшаяся перед ним.

…Достойно примечания и его исключительно почтительное отношение к матери своей. Это был высокий пример исполнения на деле заповеди Божией – “чти отца твоего и матерь твою…” Тро­гательно было смотреть, как, прощаясь перед отходом ко сну, после вечерних молитв, они взаимно благословляли друг друга. Получив благословение, она торжественно крестила его. А он стоял перед ней – маленькой, неграмотной старушкой, почтительно и благого­вейно склонив голову. В обычных делах своей повседневной жизни он всегда советовался с ней ».

Внешнее благополучие жизни в Калуге сочеталось с весьма слож­ными проблемами архипастырского служения, о которых очень хорошо был осведомлен биограф. Начать с того, что владыку хо­лодно и даже неприязненно приняло калужское духовенство, вклю­чая и клир Казанского храма. Владыка испытал даже поношения и оскорбления. Это обстоятельство вызывало недоумение у биогра­фа. Он предположил, что духовенство невзлюбило его за простое крестьянское происхождение, открытость и простоту в общении. Возможно, они не знали всех обстоятельств дела о тайном выборе патриарха и в чем-то подозревали владыку. Эта холодность и не­доброжелательность духовенства Калуги сохранялась до конца служения епископа.

Притеснение владыки выразилось и в том, что кафедральному Казанскому собору не выделяли средства для отопления, и церков­ным советом был оборудован для богослужения подвал храма, где хоть и было тепло, но выглядело все крайне убого, воздух пропах подвальной сыростью и гнилью. А при этом в городе было много красивых храмов, для которых находились средства для отопления. Лишь через год владыка убедил церковный совет купить дрова и поставить железную печь в верхнем храме.

Еще более владыку огорчало то обстоятельство, что Казанский храм почти не посещали прихожане: он находился на окраине горо­да, в неудобном месте. Поначалу Преосвященный служил в почти пустом храме. И лишь постепенно, когда верующие узнали владыку и оценили его доброту, открытость, благолепие его служб, храм стал наполняться.

Другим скорбным обстоятельством служения была стеснен­ность владыки в поездках, в возможностях служить в других хра­мах Калуги и Калужской епархии. Отчасти это шло, как объясняет биограф, от неприязненности духовенства, но и от церковного рас­кола и раздоров внутри Церкви. Ряд приходов находился в руках обновленцев. Если, служа в предыдущих епархиях, владыка имел возможность объезжать все города, служить во многих храмах, контролировать деятельность клира, то есть полноправно и полно­кровно управлять епархиями, то здесь была совсем другая картина. Преосвященный из Калуги никуда не выезжал. За время своего служения на Калужской кафедре он не только не был ни в одном городе своей епархии, но и вообще никуда не выезжал за пределы города, не считая поездок в Москву по церковным делам. Раскол, раздоры не просто огорчали владыку, но доставляли ему глубокие страдания. «…Вдвойне страдал, сознавая свою беспомощность и не­возможность развернуть свою апостольскую деятельность во всей силе. Молча, страдал, смиренно преклоняясь пред непостижимыми для человеческого разума судьбами Божиими…»

Но настоящий удар настиг его летом 1931 года, когда были аре­стованы его ближайшие и давние сподвижники, которые служили с ним еще в Перми. Один из них – иеромонах Глинской пустыни Андроник, духовник владыки, другой – молодой иеродиакон Али­пий, исполняющий обязанности секретаря. Владыка очень тяжело переживал разлуку и скорбел о близких людях, заключенных в узы.

Несмотря на все трудные обстоятельства, владыка с честью и до­стоинством нес свое служение, будучи особенно ревностным в том, в чем ему никто не мог чинить препятствий: в благолепии и возвы­шенности проводимых им служб. С восхищением пишет биограф о богослужениях Преосвященного: «Служил он восторженно, весь отдаваясь молитве, вкладывая всю душу в смысл произносимых им святых слов».

Владыка ввел некоторые новшества, по достоинству оцененные прихожанами. Например, впервые в Калуге епископом Павлином были введены вечерние богослужения по воскресным дням, кото­рые отличались торжественностью и совершались по особому чину, возможно, составленному самим Преосвященным.

Биограф признает, что владыка не был красноречивым пропо­ведником, но как раз простота и искренность его проповеди нра­вилась прихожанам: изложенные с глубокой верой истины легко запечатлевались в сердцах слушающих.

Благословляя прихожан после службы, Преосвященный начи­нал петь молитвы, привлекая всех к песнопению. Перед выходом из храма владыка и окружающие его снова начинали петь, и в такой обстановке радостного всеобщего песнопения завершалась служба.

Церковное пение Преосвященный очень любил. Он обладал несильным, но приятным по тембру тенором. Биограф так опи­сывает впечатления от пения владыки тропаря Великой Субботы «Благообразный Иосиф»: «Даже в неслужебные часы и не только во время Великого Поста он предлагал пропеть это умилительное песнопение. Причем во время пения он как бы уходил от всех. Лик его становился отрешенным… Казалось, что в этот миг он всецело переносится душою туда, где совершилось много веков назад ис­купление человеческого рода. Перед его духовными очами стояла, как живая, картина положения во гроб Богочеловека».

Владыка организовал при Казанском храме хор из любителей церковного пения. Он очень сдружился с певчими. В праздничные дни приглашал их в гости. После скромной трапезы и гости и хозя­ин пели церковные песнопения, псалмы, духовные стихи.

Всем своим особенным, чистым духовным обликом владыка вы­зывал любовь верующих.

Владыку никто никогда не видел в раздражении и гневе, его сми­рение и кротость вызывали изумление. Духовные чада запомнили один очень поучительный эпизод из жизни владыки, его приво­дит биограф: «Однажды Преосвященный, возвращаясь, откуда- то домой, встретился на улице с одним гражданином, старостой одной из калужских церквей, у которого покупался материал для ремонта дома. Гражданин этот начал грубо требовать деньги в упла­ту за материал. Преосвященный, ничего не подозревая, так как деньги давно были уплачены одному доверенному лицу, ведущему все расходы по ремонту, ответил, что все уплачено в свое время. Тогда Н. начал поносить его грубыми и неприличными словами, оскорбительными не только для епископа, но и для простого че­ловека. Говорили впоследствии, что он, в порыве ярости, даже ударил Преосвященного, требуя деньги. Верно ли это последнее или оно плод фантазии – неизвестно. Достоверно то, что Преосвя­щенный возвратился домой необычайно взволнованным. На нем, как говорится, лица не было. Быстро пройдя в свой кабинет, он заперся там. Минут десять-пятнадцать быстро ходил по комнате. Затем несколько минут длилась тишина. Внезапно открылась дверь, и владыка, с таким же взволнованным лицом, не говоря ни слова, ушел из дома. Это было необычайно… Через некоторое время он вернулся и опять, уже надолго, заперся в своем кабинете. Весь этот день Преосвященный был очень молчалив и задумчив, что редко с ним случалось. Впоследствии выяснилось, что он ходил к этому человеку, так больно и незаслуженно оскорбившему его, и просил у него прощения. Пораженный таким смирением святителя, Н. упал перед ним на колени, умоляя простить его… Этот факт, говорящий о великом смирении Преосвященного, стал известен только впо­следствии, так как сам владыка никому об этом не говорил».

Дни служения епископа Павлина в Калужской епархии подхо­дили к концу. Летом 1933 года он неожиданно получил телеграмму от своего друга из Москвы, в которой сообщалось о том, что вла­дыку переводят в Могилевскую епархию. Биограф рассказывает о том, что это сообщение поразило и огорчило владыку: он не хотел уезжать из Калуги и не понимал причины своего перевода. Владыка даже переменился после этого известия: стал более замкнутым, суровым. По городу ходили слухи, что кто-то из калужского духо­венства написал донос на епископа Павлина в Священный Синод. Недобрые предчувствия одолевали его мать, да и владыка не мог не понимать, что происходит в стране, не мог не видеть, что идет настоящая охота на священнослужителей. Биограф свидетельству­ет: «Духом он еще ранее предвидел, что его ожидает в будущем. Не один раз, глубоко задумавшись, вдруг произносил: “Наш путь – крестный путь…” Или такие слова: “Наш путь – тюрьма, ссылка, смерть…” Однажды он сказал одной из своих духовных дочерей: “В конце жизни мы скроем себя от мира…”» Эти настроения усугубля­лись еще и тем, что прежний управляющий Могилевской епархией епископ Феодосий (Ващинский), преемником которого становился Преосвященный Павлин, был арестован.

Знакомясь с биографиями архипастырей тех лет, можно за­метить, как часто их переводили с кафедры на кафедру, из города в город. Оказывается, за скупыми и обыденными фактами их пере­водов было столько тяготы, столько недоумений и огорчений, как это видно по биографии епископа Павлина.

В конце августа 1933 года владыку вызвали в Москву и офици­ально известили о переводе его в Могилев с титулом архиепископ Могилевский. В Казанском храме прошла последняя литургия, на ко­торой владыка прощался со своей паствой: «Горестно было смотреть на Преосвященного, – пишет биограф, – когда он в последний раз служил в Преображенско-Казанском соборе Божественную литур­гию. Вид его был – как образ скорбного ангела. Когда он произносил возгласы, голос его неоднократно прерывался от с трудом сдерживае­мых рыданий. Стоя на амвоне, после окончания литургии, и в послед­ний раз благословляя теснившийся к нему народ, он плакал. Крупные слезы тихо катились по его бледным щекам. Плакали мальчики, его маленькие иподиаконы, плакали почти все подходящие к нему».

В первых числах сентября 1933 года владыка Павлин уехал в Мо­гилев в сопровождении одного духовно близкого ему иеромонаха. Уехал налегке, взял с собой только самое необходимое. Мама вла­дыки оставалась пока в Калуге.

В Могилеве владыку ждал теплый прием со стороны духовен­ства и мирян. Поначалу владыка часто приезжал в Калугу, чтобы увидеться с матерью, друзьями. В 1934 году Евдокия переехала в Могилев к сыну. Дом в Калуге опустел, хотя книги, иконы, ме­бель – все, будто дожидаясь хозяина, оставалось на месте. Друзья получали от владыки письма. Жизнь его, как сообщает биограф, текла относительно спокойно.

Однако обстановка в Могилевской епархии была не менее слож­ной, чем в Калужской. К началу 30‑х годов действующими остава­лись лишь несколько церквей. Власти закрыли все кафедральные соборы. В Могилевском Трехсвятительском кафедральном хра­ме устроили клуб для рабочих хлебзавода. Кроме того, Могилев являлся одним из центров обновленчества в Белоруссии, здесь существовал так называемый «Белорусский Священный Синод», членами которого были обновленческие «митрополиты». Часть белорусского духовенства, возглавляемая епископом Бобруйским Филаретом (Раменским) держалась автокефальной позиции, не под­чиняясь ни обновленцам, ни Патриархии. Они создали так называ­емую «Белорусскую автокефальную церковь».

Драматичным было и то, что в период насильственной коллек­тивизации и усиления гонений и репрессий некоторые священ­нослужители отказывались исполнять свои пастырские обязанно­сти и подавали епископу Феодосию, служившему в Могилевской епархии до владыки Павлина, прошения об увольнении. На таких прошениях владыка накладывал резолюции следующего содер­жания: «Лишается сана с предупреждением, что обратно принят никогда не будет, даже в том случае, если власть переменится». Владыка Феодосий непримирим был и по отношению к автоке­фалистам.

На фоне этих раздоров, расколов, нестроений, страха органы ГПУ смогли завербовать осведомителей и провокаторов в среде духовенства, которые выступили потом лжесвидетелями на про­цессе против владыки Феодосия, а в дальнейшем и против Высоко­преосвященного Павлина.

В Могилеве владыка Павлин совершал богослужения в Свято- Покровской церкви, этот храм в те годы являлся кафедральным. Преосвященный стяжал любовь и уважение могилевского духо­венства и мирян.

Владыка снимал квартиру в многодетной семье Игнатия Петро­вича и Юлианы Васильевны Ситниковых. Ситниковы сохранили и передали детям устные воспоминания об архиепископе Павлине. Владыка очень полюбил их детей, рассказывали они, и никогда не возвращался домой без гостинцев для ребятишек. В доме отсут­ствовал водопровод, и по утрам детвора помогала ему умываться, поливая воду из кружки на руки. В благодарность за оказанный Ситниковыми приют (а в те годы это было небезопасно) святитель Павлин подарил им свою фотографию, изображающую его в архи­ерейском облачении. На обороте он сделал надпись: «На святую и молитвенную память боголюбивым моим хозяевам Игнатию Пе­тровичу и Иулиании Васильевне и деткам их: Андрею, Петру, Лидии и Валентине Ситниковым от Павлина, Архиепископа Могилевского. Да благословит Господь дом Ваш. А. П.». Эту фотографию они со­хранили. Но самой ценной реликвией, которую владыка подарил семье, стало напрестольное Евангелие (1868 года издания), которое дети Ситниковых свято сберегли в продолжение последующих 60 лет, передав затем на хранение Могилевскому архиепископу Максиму (Крохе).

Владыка Павлин стал подлинным преемником епископа Феодо­сия (Ващинского), продолжая его борьбу с обновленцами и автоке­фалистами. Теперь эта борьба сводилась к встречам, переговорам, увещеваниям. Владыка убеждал раскольников присоединяться к Патриаршей Церкви. Правда, в условиях слежки и доносительства из осторожности ему пришлось поменять тактику. Любые действия в сторону объединения Церкви сотрудниками НКВД рассматри­вались как контрреволюционная работа – создание «церковного контрреволюционного блока». Арестованный вместе с владыкой священник Павел Кернажицкий на допросе 9 октября 1935 года рас­сказывал, что владыка проводил свою работу «настойчиво и полу­легально, кабинетным путем обрабатывая отдельных священников и присоединяя их к Патриаршей ориентации. В последнее время он таким путем присоединил ряд лиц из обновленчества… а также и из автокефалии». Владыка упростил процедуру воссоединения отпавших священников с Патриаршей Церковью: если раньше каж­дый из присоединявшихся всенародно отрекался в храме от своего бывшего уклонения – обновленчества или автокефалии, то теперь исповедь совершалась келейно.

Именно эта объединяющая Церковь деятельность архиепископа Павлина вызывала особую неприязнь органов НКВД и стала причи­ной ареста владыки. Преосвященный через посредников вел тайные переговоры с главой автокефальной церкви Белоруссии епископом Бобруйским Филаретом. Ему уже удалось договориться об упразд­нении Белорусской автокефальной церкви через присоединение ее к Московской Патриархии. Об этом он составил докладную записку на имя заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и отправил ее в Москву. Каким-то об­разом о рапорте владыки Павлина узнали в НКВД. Было принято решение о его аресте.

И вот в роковой день 2 октября 1935 года в квартире владыки был произведен обыск. Преосвященного арестовали вместе с его келейником иеромонахом Андроником (Лукашом), который лишь два месяца назад вернулся из заключения. Были произведены аре­сты людей из близкого окружения владыки – всего 16 человек. За­ключенных доставили в Минскую тюрьму. Начались изматывающие допросы. Главное обвинение, предъявленное владыке, заключалось в том, что он вел работу по созданию «единого церковного контр- революционного блока» и занимался антисоветской агитацией. В вину ему поставили даже проведение богослужений в еще от­крытых храмах.

На допросах следователь пытался добиться от Преосвященного показаний в организации подпольного контрреволюционного цен­тра. Из протокола допроса от 8 октября 1935 года:

«Вопрос следователя: Признаете ли Вы себя виновным в том, что Вами в контрреволюционных целях проводилась организа­ционная и практическая работа по созданию единого церковного контрреволюционного блока?

Ответ архиепископа Павлина: Виновным себя в этом не при­знаю.

Вопрос: Как же можно расценить Ваше обращение к заместите­лю Патриаршего Местоблюстителя о присоединении к Вам Бело­русской Автокефальной Церкви как не попыткой создания такого блока?

Ответ: Мое обращение к заместителю Патриаршего Место­блюстителя было вызвано исключительно религиозной заботой о спасении запрещенного епископа Филарета и его верующих.

Вопрос: Вы это делали по просьбе епископа Филарета, возглав­ляющего в Белоруссии Автокефальную Церковь?

Ответ: Нет, я это делал по своей личной инициативе и как свое мнение.

Вопрос: Что Вас побудило обратиться в Москву о присоединении Автокефальной Церкви, раз Вы на это не имели согласия епископа Филарета?

Ответ: Религиозная забота о епископе Филарете». По справедливому мнению исследователя Ф. Кривоноса, влады­ка Павлин намеренно представил дело так, что никакого согласия о присоединении к Патриаршей Церкви со стороны епископа Фи­ларета не было, чтобы не дать повода арестовать его. Следователь это понимал, поэтому в последующих допросах снова возвращался к этому пункту.

Из протокола допроса от 28 ноября 1935 года:

«Вопрос следователя: Говорили ли Вы с митрополитом Сергием об объединении всех церковных ориентаций в БССР?

Ответ архиепископа Павлина: В 1934 году я говорил Сергию, что если бы епископ Филарет покаялся, то хорошо было бы его при­нять в Патриаршую Церковь.

Вопрос: Что на это Вам сказал Сергий?

Ответ: Сергий мне сказал, что дело в Филарете.

Вопрос: Велись ли Вами разговоры с епископом Филаретом о его покаянии и присоединении к Патриаршей Церкви?

Ответ: Никакие переговоры на эту тему с Филаретом не велись.

Вопрос: Чем же тогда вызвана Ваша докладная записка на имя Сергия о присоединении к Патриаршей Церкви Белорусской Ав­токефалии во главе с епископом Филаретом?

Ответ: Желанием спасения Филарета и его паствы от запре­щения.

Вопрос: В Вашем ответе явное противоречие. Ведь Сергий Вам сказал, что дело в Филарете, а Вы, не спрашивая Филарета, пишите докладную записку с ходатайством о его присоединении: как же это объяснить?..».

 На этот вопрос следователи так и не получили ответа от Преос­вященного. А вот лжесвидетели и осведомители охотно оговарива­ли владыку. Показания против архиепископа Павлина дали разные провокаторы-осведомители.

Пять месяцев шло следствие. Матушка Евдокия после аре­ста сына совсем сникла, заболела и слегла. Она так и не смогла поправиться и умерла 7 января 1937 года в полном неведении о дальнейшей судьбе единственного и любимого сына. Похоронена на Могилевском кладбище. Ее могилу до сих пор помнят и знают жители Могилева. По словам анонимного биографа, владыка Пав­лин о смерти матери узнал в тюрьме. Но этого не могло быть, по­тому что весной 1936 года он был уже в лагере. Возможно, биограф неточно указал дату смерти матушки.

В ходе следствия владыка своей вины не признал. 19–21 апреля 1936 года состоялось закрытое судебное заседание. Владыке был вынесен приговор: 10 лет исправительно-трудовых лагерей с от­быванием срока в Сиблаге.

Весной 1936 года Преосвященный прибыл в Западно-Сибир­ский край, в Ново-Ивановское отделение Сиблага НКВД. В учетно - статистической карточке заключенного так характеризовалась его внешность: рост выше среднего, телосложение худощавое, волосы светло-русые, цвет глаз серый, нос обыкновенный, особых примет нет. В графе «постановление квалификационной комиссии» значи­лось: «чернорабочий».

Первое время друзья владыки довольно часто получали от него письма, и, как пишет биограф, письма его дышали бодростью: «Он не падал духом, питая надежду на возвращение. К концу 1938 года письма прекратились. Ни на посылки, ни на письма его верных друзей ответа не было». Очевидно, биограф здесь опять допустил неточность в датировке. Речь должна идти о 1937 годе, потому что владыка был расстрелян в конце 1937-го.

Ново-Ивановский лагерь являлся сельскохозяйственным отде­лением Сиблага. В самом лагере были свинофермы, вокруг распола­гались сельскохозяйственные угодья. Владыка работал бригадиром полевых работ. О роде его работ свидетельствует лагерная характе­ристика: «З/к Крошечкин Петр Кузьмич, статья 72–76, срок 10 лет, л/д 235147, во время нахождения в подконвойном городке свино­фермы Ново-Ивановского отделения работал бригадиром. К работе относился удовлетворительно, ежедневное задание бригады выпол­нял на 30–40 % с плохим качеством, тем самым старался затянуть уборку урожая. Вел религиозную пропаганду среди лагерников, где организовывал верующих, проводил религиозное пение». Характеристика была дана 2 октября, когда владыка уже находился в заключении под следствием, поэтому составитель не пожалел для нее черной краски. Нет сомнений, что сами заключенные были ему благодарны за щадящий режим работы.

В Ново-Ивановском отделении Преосвященный испытывал все тяготы лагерной жизни: полуголодное существование, тяже­лый труд, унижения и издевательства, пещерные бытовые усло­вия. Единственной радостью было общение с близкими по духу людьми, священнослужителями. В особенности владыка сблизился с епископом Аркадием, который тоже когда-то управлял Пермской епархией. Во взаимной поддержке оба владыки старались быть всегда рядом: вместе ели, спали на соседних нарах, и, главное, они не отступали от предназначенного им пастырского служения, смер­тельно опасного в лагере. Здесь голодные люди за дополнительную пайку легко соглашались быть осведомителями.

Владыка Павлин по утрам служил молебен, на который соби­рались заключенные духовного звания и верующие. Он говорил: «Издевательства и гонения советской власти на верующих только укрепляют нашу веру в Бога, а поэтому мы должны неустанно под­держивать дух религии не только в себе, но и в других людях». Доносчиков оказалось более чем достаточно. 28 сентября 1937 года владыка был арестован в лагере вместе с епископом Ар­кадием и другими священнослужителями. Им было предъявлено обвинение в антисоветской деятельности, главным организатором этой деятельности лагерное начальство объявило владыку Павлина: «Отбывая наказание в Ново‑Ивановском отделении Сиблага НКВД, являлся организатором контрреволюционной группы заключенных из бывших служителей культа, которая под маской религиозных об­рядов проводила контрреволюционную деятельность в лагере».

30 сентября 1937 года состоялся допрос владыки. Из протокола допроса:

«Вопрос следователя: Вам предъявляются обвинения, что вы, отбывая наказание в Ново-Ивановском отделении Сиблага НКВД, создали контрреволюционную группу из заключенных, проводили контрреволюционную агитацию, направленную на дискредитацию соввласти, распространяли контрреволюционную клевету на новую сталинскую конституцию. Дайте показания по существу предъяв­ленного вам обвинения.

Ответ архиепископа Павлина: Эти обвинения я отрицаю, контр- революционную группу я не создавал и заключенных вокруг себя не группировал, контрреволюционную агитацию я также в лагере не проводил, не высказывал контрреволюционную клевету по Кон­ституции СССР.

Вопрос: Вы не хотите говорить правду. В распоряжении след­ствия имеются данные, изобличающие вас в том, что вы группи­ровали вокруг себя заключенных, создали контрреволюционную группу и проводили в группе контрреволюционную агитацию. Дай­те правдивые показания.

Ответ: Я еще раз заявляю, что заключенных вокруг себя не группировал и контрреволюционную группу не создавал, контр- революционную агитацию не проводил.

Вопрос: Вы лжете. Вам зачитываются показания свидетеля […], которыми вы изобличаетесь в том, что вы проводили контрреволю­ционную агитацию и группировали вокруг себя заключенных […]. Следствие предлагает вам говорить правду.

Ответ: Показания […] неправда. Заключенных я не группи­ровал вокруг себя и контрреволюционную агитацию среди них я не проводил. Не отрицаю, что с заключенными […] мы соби­рались – сходились во дворе подконвойного городка, а иногда и в бараке, разговаривали между собой по вопросам, касающимся лагерных условий жизни и работы. Но никаких контрреволюцион­ных разговоров как между собой, так и с другими заключенными мы не проводили.

Вопрос: Вы уклоняетесь от правдивых показаний. Вам зачитыва­ются показания свидетеля […], которыми вы также изобличаетесь в контрреволюционной агитации в лагере. Перестаньте лгать, го­ворите правду.

Ответ: Свидетель […] тоже показывает неправду, контрреволю­ционную агитацию в лагере не проводил, точно так же не говорил, что скоро наступит конец соввласти. Не отрицаю, что во дворе под­конвойного городка я устраивал молебны, куда приходили и дру­гие заключенные, преимущественно попы, и пели вместе со мной церковные песнопения. В этом, я считаю, нет состава преступле­ния, так как в сталинской конституции [сказано], что дается право свободного отправления религиозного культа – всем.

Вопрос: Вы их созывали или они собирались к вам сами?

Ответ: Нет, я их не собирал и не поручал никому собирать, а со­бирались сами, вслед за мной.

Вопрос: Назовите лиц, кто с вами участвовал в этих сборищах.

Ответ: Из лиц, постоянно бывавших на этих сборищах, были […]. Остальных я не помню.

Вопрос: О вашей контрреволюционной деятельности в лагере в своих показаниях говорит также свидетель С. Вам зачитываются его показания. Что вы скажете теперь?

Ответ: Показания С. не верны. Не отрицаю, что с ним я имел беседы, но вопросы политического характера, в частности новой конституции, в разговорах не затрагивали.

Вопрос: Вам зачитываются показания еще одного свидетеля […], которыми вы изобличаетесь в том, что под флагом толкования би­блии вы проводили контрреволюционную агитацию, направленную на дискредитацию соввласти, называли ее властью дракона. Теперь вы тоже будете отрицать свою виновность?

Ответ: Показания […] ложны. Я не скрываю, что разговоры по истории религии я вел с немецким пастором, но ни одним сло­вом не упоминал советскую власть. Речь шла только вокруг рели­гиозно-философского [содержания]. О библии совершенно в этих разговорах не упоминалось.

Вопрос: Что еще можете добавить к своим показаниям?

Ответ: Добавить к своим показаниям ничего не имею».

На допросе 1 октября 1937 года владыке были предъявлены новые «изобличающие» в контрреволюционной деятельности сви­детельские показания, которые он отверг как лживые.

По постановлению «тройки» УНКВД по Новосибирской области от 28 октября 1937 года владыка Павлин и проходящие вместе с ним по делу епископ Аркадий (Ершов), священники Анатолий Левицкий и Никандр Чернелевский, а также и псаломщик Киприан Анников были приговорены к высшей мере наказания и 3 ноября 1937 года расстреляны.

Владыка Павлин реабилитирован 18 августа 1989 года прокура­турой Кемеровской области.

На Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви 2000 года архиепископ Павлин и перечисленные выше Новомуче­ники были причислены к лику святых по представлению Новоспас­ского монастыря Московской епархии.

Также по одному делу с архиепископом Павлином были рас­стреляны трое неканонизированных подвижников – архиепископ Глеб (Покровский), игумен Петр Чернышев и иеромонах Тимофей Стрельников. Место последнего упокоения Преосвященного Пав­лина, как и других, с ним пострадавших, неизвестно.

Свое повествование о владыке Павлине глубоко любящий его ученик завершил яркой восторженной характеристикой душевного облика учителя: «Отличительной чертой характера Преосвященно­го, как уже неоднократно говорилось, была любовь – всеобъемлю­щая, святая любовь. Он всех любил. Сердце его легко отзывалось как на горе и страдание, так и на радость. Он плакал с плачущими и радовался с веселящимися.

Он был незлобив, как дитя. Никто никогда не видел его гнева­ющимся. Он как бы не замечал зла. Некая благодатная сила охра­няла его душу от духа неприязни. Трудно было вывести его из тер­пения, и терпение его было изумительно. Смирение его и кротость достойны глубокого преклонения и подражания… Характер у Пре­освященного был веселый, простой и открытый. Он был очень общителен и гостеприимен. В разговорах с окружающими любил пошутить, но шутки его были всегда невинны и беззлобны. Он никогда никого не осуждал. Даже факты вопиющей несправедли­вости и беззакония он предпочитал обходить молчанием. Одного он не переносил – сплетен, клеветы, злоречия и предательства… К таким он сразу делался холоден, и уже трудно было впослед­ствии человеку, осмелившемуся на выражение подобных чувств, вновь снискать его расположение… Преосвященный благодатью Святого Духа, он поражал иногда мудростью своих изречений. Чувствовалась великая, сокровенная в духе жизнь…»

Биограф выражал твердую уверенность – и не ошибся! – что владыка «увенчал конец своего жизненного поприща венцом испо­ведничества и мученичества». И, как духовное чадо его, обращался к владыке с молитвой: «Помяни пред лицем Всемогущего Бога, Вла­дыка святый, всех нас, духовных детей твоих, вспоминающих тебя всегда в убогих молитвах своих. Умоли за нас Всемилостиваго, да простит нам прегрешения наша и сподобит нас, вместе со святыми Своими, праздновать вечную Пасху, в невечернем дни Царствия Своего. Аминь».

В 2007 году в белорусской газете «Могилевские ведомости» появилась статья Людмилы Гришановой «От зари утренней», по­вествующая о чудесной находке фотографий владыки Павлина в заброшенном полусгоревшем доме на одной из могилевских улиц. Обстоятельства этой находки очень необычны.«Три года назад в Могилеве произошло неординарное событие. 2 августа, в праздник Ильи Пророка, могилевчанка Валентина А., живущая в частном секторе возле Дубровенки, шла по улице Са­довой. Когда проходила мимо необычного деревянного дома, при­строенного к каменным колоннам, странное волнение овладело ею. Глаза увидели жилище, обезображенное пожаром. Что заставило женщину толкнуть калитку и ступить на пепелище чужой жизни? Она до сих пор не знает ответа на этот вопрос. И только догады­вается что – Промысел Божий. Среди руин дома, о котором позже узнала, что его последний жилец ушел в мир иной, а пожар спро­воцировали бомжи, забравшиеся на ночлег, бывшая учительница приметила одну внутреннюю стену, не опаленную огнем. После тушения пожара обои на ней набрякли и отвалились вместе с газе­тами 30-х годов, на которые были наклеены. На них лежали веером три старые, но хорошо сохранившиеся фотографии. На одной был запечатлен священник в парадном облачении с посохом в руке, с крестами и панагией, подвешенными на цепочках и покоящимися на груди. Сказать, что Валентина А. была шокирована, – недоста­точно. Она была поражена до глубины души. Как человек верующий, понимала, что случайностей в жизни не бывает. Дело в том, что свя­щенник с фотографии накануне приснился ей во сне! По признанию учительницы, многие годы преподававшей физику и математику, что свидетельствует о ней, как о человеке, привыкшем мыслить логически и “поверять алгеброй гармонию”, сны ей снились крайне редко, черно-белые и смутные. Этот же был ярким, цветным. Будто владыка Павлин, возведенный в сан архиепископа Могилевского и Мстиславского в августе 1933 года и арестованный 2 октября 1935 года, явился во сне женщине в кротком молчании. Но от него исходила умиротворяющая благодать… То видение воплотилось неожиданным образом наяву. Не узнать владыку Павлина было невозможно: образ архиепископа взирает на могилёвчан с фрески на наружной стене Свято-Георгиевского храма, расположенного рядом с Трехсвятительским собором…

…Судя по датам на газетах, фотографии были припрятаны в те смутные времена, когда владыка Павлин был гоним светскими властями. Сохранение их могло обернуться для людей, живших в доме, арестом, лагерями. И даже стоить жизни. Кстати, на об­ратной стороне фотографии владыки имелась надпись: “На святую и молитвенную память, боголюбивой Матушке Анастасии Жданко от Павлина Архиепископа Могилевского. Будь истинной ученицей и послушницей Христовой. Стремись достигнуть своей родины – обители святых на небеси. Архиепископ Павлин 1934 г. 31/18 Ав­густа. Могилев”».

Валентина сочла чудом возвращение фотографии через семьде­сят лет после акта дарения. Так же восприняли явление и другие верующие, кому женщина показывала находки».

На второй из трех чудом явленных фотографий запечатлена, по мнению старожилов города Могилева, мама владыки Павлина Евдокия. На ней, по свидетельству автора статьи Людмилы Гриша­новой, было монашеское облачение. На третьей фотографии заснят старец с книгой, который напоминал священника Свято-Покров­ской церкви – отца Павла.

Чудесное обретение изображения владыки Павлина произошло спустя четыре года после причисления его к лику святых.

Бережно сохраняется память о Преосвященном в Могилеве. На могиле мамы владыки Евдокии служатся панихиды.

У дома Ситниковых, отстроенного после войны на фундаменте того, в котором некогда жил владыка Павлин, еще растет старый сад. Хозяева помнят место, где Преосвященный, сидя на скамье, любил встречать утреннюю зарю. Они до сих пор называют это место «беседкой».

В апреле 2007 года в Могилеве на берегу Днепра, где некогда стояла Свято-Покровская церковь, в которой служил священному­ченик архиепископ Павлин, установлен поклонный крест. Может быть, когда-нибудь здесь восстановят разрушенный Покровский храм.

День памяти: 21 октября / 3 ноября

Епископ Аркадий отличался горячим, ищущим правды, прямо­линейным характером. В молодости он колебался между священни­ческим и светским служением, но, приняв рукоположение, а потом и монашеские обеты, неотступно служил Русской Православной Церкви. Он непосредственно переживал все драматические события русской истории ХХ века: первая русская революция, созыв Государственной думы, Первая мировая война, в которой он уча­ствовал в качестве полкового священни­ка. В самое тяжелое для Церкви время епископ Аркадий стал непреклонным защитником Православия. В 20‑е годы, когда волна обновленчества захлестнула Средний Урал, владыка оставался в числе немногих архипастырей, противостоя­щих раскольникам. Благодаря его трудам и усилиям, многие приходы вернулись под управление канонической Церкви. Даже заключенный в лагерь, он вызывал опасения у властей, которые умучили его, приговорив к расстрелу.

Священномученик Аркадий (в миру Александр Павлович Ершов) родился 15 августа 1878 года в городе Кунгуре Пермской губер­нии в семье священника Павла Евфимиевича Ершова. Вскоре по­сле рождения отец Павел обменялся местами служения со священ­ником отцом Михаилом Покровским, и семья Ершовых переехала в село Сабарка Суксунского района Пермской губернии. В Сабарке Александр провел детские и отроческие годы.

Какое-то время Александр учился на историко-филологиче­ском факультете Варшавского и, по некоторым данным, Санкт- Петербургского университетов. В 1901 году он окончил Пермскую духовную семинарию и недолгое время работал учителем в школе при семинарии. Женился. В 1902 году состоялось рукоположение Александра во иерея. Он начал служить в небольших сельских приходах Пермской епархии. Первоначально это было село Банное (ныне Филипповка) Кунгурского уезда, с 1904 года – село Шляпники того же уезда. Жителям этого поселка молодой священник запом­нился как живой и «очень бойкий» батюшка. С 1905 года он начина­ет служение в селе Стефанское. Затем его переводят в город Кунгур на должность законоучителя Михайловского реального училища.

В эти годы в стране происходят бурные события, связанные с первой русской революцией 1905 года, всеобщими забастовка­ми, демонстрациями, учреждением Думы. Идеи преобразований и реформ коснулись и Русской Церкви. Молодой батюшка с го­рячностью принимал участие в обсуждении злободневных вопро­сов. Он не боялся публично высказывать свое мнение. В 1907 году перед выборами во II Государственную думу он произнес речь, за которую получил строгий выговор от епархиального началь­ства. В 1908 году отец Александр критически отозвался о членах местного отделения Союза русского народа. Последствия оказа­лись более серьезными: отец Александр был переведен из города Кунгура в поселок Михайловский Завод Красноуфимского уезда на должность третьего священника.

Приход Михайловского Завода был весьма неблагополучным, и перевод туда можно расценивать как наказание. Коренное на­селение отличалось бедностью, многие из рабочих отказывались платить налоги, покинули церковный приход в знак протеста про­тив злоупотреблений владельцев завода. Пришлых здесь прожива­ло вдвое больше коренных жителей, поэтому постоянных членов прихода насчитывались единицы. К тому же в поселке было много раскольников и членов различных сект: молокан, баптистов. Эти обстоятельства чрезвычайно усложняли работу священника. Отец Александр не мог не замечать социального неблагополучия и не со­чувствовать тяжелой жизни односельчан.

В феврале 1911 года в России отмечалось 50-летие выхода Мани­феста об отмене крепостного права. В память об этом событии отец Александр произнес искреннюю проповедь, без оглядки на возмож­ные негативные для него последствия. Она вызвала резкое недо­вольство полиции. Содержание этой проповеди до настоящего вре­мени неизвестно. Но возмущение ею полиции было столь велико, что священноначалие вынуждено было запретить отца Александра в священнослужении и наложить на него епитимью: его отправили в Свято-Николаевский Белогорский монастырь Пермской епархии на покаяние сроком на несколько месяцев.

Недолгое пребывание в Белогорском монастыре оставило глу­бокий и благотворный след в душе молодого батюшки. Этот мона­стырь располагался в 50 километрах от города Кунгура, в красивей­шем уголке Уральских гор, среди лесов, на склоне горы Белой. Он был основан в 1891 году в память о чудесном избавлении цесареви­ча Николая от покушения на его жизнь в Японии.

Пятнадцать лет на горе Белой строился грандиозный Кресто­воздвиженский собор. За его возведением отец Александр наблю­дал в 1911 году. Этот храм на 8 тысяч человек стал самым большим в Пермской епархии. В монастыре отец Александр впервые тесно со­прикоснулся с монашеской жизнью, которая вызвала у него глубокий интерес. Можно сказать, что пребывание здесь стало промыслительным, послу­жило прологом к будущей монашеской жизни самого отца Александра. В даль­нейшем, вплоть до закрытия обители в 1923 году, он под­держивал с ней отношения. Один из белогорских мо­нахов Афанасий (Трушков) стал его духовником. После закрытия монастыря отец Афанасий жил в лесу, при­нимал жаждущих получить духовное наставление, иногда сам приходил в Кунгур. В 1927 году отец Александр, ставший епископом Кунгурским, возвел его в сан игумена. Насельником Белогорского монастыря являлся также отец Иоанникий (Лихачев), ставший впоследствии келейником владыки.

В 1911 году отец Александр вернулся в Михайловский Завод. Да­лее его служение будет безукоризненным. Он не только не получал никаких взысканий, но назначался на ответственные должности. В 1913 году отец Александр начинает исполнять обязанности благо­чинного 3‑го Красноуфимского округа.

В 1914 году началась Первая мировая война. В 1915 году отец Александр был призван в действующую армию полковым священ­ником. Однако относительно сроков и места его служения в армии во время войны в разных источниках приводятся различные дан­ные. На сайте Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета приводятся следующие сведения. В 1916 году отец Александр был командирован в распоряжение протопресвитера армии и флота и назначен полковым священником в действующей армии, в 302-й лазарет Красного Креста. 20 октября 1917 года эва­куирован по болезни к месту своего старого служения. В «Право­славной газете» города Екатеринбурга говорится: «Во время Пер­вой мировой войны батюшка был призван в действующую армию полковым священником. В 1915 году его откомандировали в рас­поряжение протопресвитера армии и флота и назначили священ­ником 75-го стрелкового полка. 1 марта 1917 года отец Александр был назначен благочинным 12-й Сибирской стрелковой дивизии. Но летом он серьезно заболел и был демобилизован из армии». Словом, этот вопрос еще требует дальнейшего изучения.

В 1917 году отец Александр вернулся в село Стефанское, где продолжил служение в качестве священника. Здесь он встретил октябрьский переворот, изменивший основы российской жизни, и пережил тяжелую личную трагедию: в 1918 году умирает его жена. На руках у батюшки остаются две малолетние дочери Людмила и Муза. Начинаются Гражданская война, красный террор. Дове­лось пережить и нехватку самого необходимого, и голод, и аресты, и постоянную угрозу смерти.

Во время Гражданской войны шли кровавые расправы над свя­щеннослужителями. 12 августа 1918 года большевики замучили и бросили в реку Каму архимандрита Белогорского монастыря Вар­лаама. С августа 1918 года по январь 1919 года расстреляли 34 мона­ха. Монастырь разграбили и осквернили. С особой жестокостью был замучен большевиками Пермский архиепископ Андроник (Николь­ский). Продолжать служение в это богоборческое время означало принять вызов, засвидетельствовать верность Христу, готовность разделить судьбу тех, кто уже был умучен советской властью. И отец Александр принимает вызов. Именно в эти годы он становится мона­хом, принимает епископский сан, начинает вести бескомпромиссную борьбу с обновленчеством, вопреки гонениям, арестам, ссылкам, не­смотря на то что на его попечении находятся две маленькие дочери, оставшиеся без матери.

В ноябре 1919 года отец Александр становится на­стоятелем церкви Всех Святых в Кунгуре. Это была небольшая, изящная, имеющая вид креста клад­бищенская церковь, она располагалась за предела­ми города – на северо-вос­точном кладбище, на горе Ледяной. После 1917 года здание храма стало госу­дарственным, и община прихожан вынуждена была его арендовать и платить налоги. У церкви не было постоянных прихожан, на службу приходили все желающие жители Кунгура. Кунгурякам понравился новый батюшка, они отмечали «его ум, образованность, обаяние». В 1920 году последовал первый арест отца Александра, причиной которого было отсутствие во время проверки нужных документов. Его задержали во время поездки в Екатеринбург. Отец Александр провел около двух месяцев в Екатеринбургской тюрьме и два меся­ца в Пермском доме заключения, после этого был отпущен.

В начале 20-х годов начался раскол в Церкви. Созданная под покровительством советской власти и поддерживаемая ею об­новленческая «церковь» начала активное наступление на Русскую Православную Церковь. На Среднем Урале в целом и в Пермской епархии в частности распространение обновленчества приняло угрожающие размеры, в обновленческий раскол уклонилось боль­шинство священнослужителей епархии. Здесь, по словам исследо­вателя П. В. Каплина, масштаб распространения обновленчества «выразился в создании целой обновленческой митрополии». Православный Пермский епископ Стефан (Знамировский) в 1923– 1926 годы фактически не руководил епархией из-за ненормального отношения с гражданской властью, он не мог влиять на обстановку. Пермская епархия осталась без православного архиерея. Нечто по­добное происходило и в других епархиях Урала.

В эти тяжелые годы защитниками православия стали простые прихожане вместе с безвестными батюшками, служащими в ма­леньких приходских церквях, среди которых был и отец Александр. Они начали борьбу с обновленчеством с первых дней появления раскола в Кунгуре. Местные власти передали обновленцам лучшие храмы, расположенные в центре города. В небольшом Кунгуре, где проживало несколько тысяч человек, было 12 церквей. В руках обновленцев оказались Благовещенский и Богоявленский соборы, Тихвинский, Иоанно-Предтеченский, Скорбященский, Вознесен­ский и другие храмы. Простые миряне стали обходить приходы и всенародно обличать обновленческих священников в измене Православию. Среди них были жители города Кунгура, крестьяне окрестных сел. Некоторых священников вразумили эти проповеди, и они вернулись в Православие.

Миряне объединялись вокруг тех приходов и батюшек, которые сохранили верность Патриаршей Церкви. Таким был Всехсвятский кладбищенский храм, где служил отец Александр. 13 июля 1923 года здесь состоялось собрание духовенства и мирян, которое избрало епархиальный совет «не приемлющих обновления». Председателем этого совета был избран настоятель Всехсвятской церкви протоие­рей Александр Ершов. Он являлся самым известным противником обновленческого раскола в городе. По свидетельству очевидцев, он говорил о своем отношении к обновленческому расколу так: «Я еще не преклонил колена пред Ваалом».

На собрании было принято решение обратиться к Патриарху Тихону с просьбой о назначении в Кунгур православного епископа. Члены совета решили предложить и своего кандидата на случай, если у Патриарха не будет достойных претендентов. Первоначально обратились к известному безупречным пастырским служением на­стоятелю Скорбященской церкви Кунгура протоиерею Александру Коровину. Но он отказался от епископского сана, считая себя недо­стойным. Однако через год, к великому разочарованию верующих города, стал обновленческим епископом, приняв монашеский по­стриг с именем Серафим. Сколь действительно тяжким, полным соблазнов, сумятицы, неясности было время, когда даже достойные пастыри сбивались с истинного пути! После отказа протоиерея Александра Коровина епископский сан был предложен отцу Алек­сандру. Он дал согласие, вполне осознавая, что в условиях гонений и репрессий это не награда, а тяжелый крест.

В 1924 году, на второй неделе Великого поста, протоиерей Алек­сандр Ершов с членом епархиального совета Павлом Уткиным вы­ехали в Москву к Патриарху Тихону. Во время встречи со Святей­шим выяснилось, что достойного претендента у него нет. Однако, побеседовав с отцом Александром, Святейший понял, что лучшего кандидата для епископской кафедры искать не надо. «Вот он и будет у вас епископом», – решил Патриарх Тихон.

22 марта 1924 года в Донском монастыре Святейшим Патри­архом Тихоном отец Александр был пострижен в мантию, то есть принял монашество с именем Аркадий, и возведен в сан архиман­дрита. Через несколько дней его рукоположили в сан епископа Кунгурского.

С радостью приняли верующие Кунгура известие о прибытии православного епископа. 7 апреля 1924 года, в праздник Благовеще­ния Божией Матери, в Успенском соборе состоялась торжественная встреча епископа Аркадия со своей паствой. В этот день он совер­шил свою первую литургию как архиерей. Епископ Аркадий объ­явил Успенский храм кафедральным собором. Верующие толпами прибывали сюда на богослужения.

Божиим промыслом меньше чем за один месяц в жизни владыки произошли крутые перемены: он уехал в Москву простым при­ходским батюшкой, а вернулся монахом и епископом. Но владыка не мог не понимать, что это приготовление не к славе земной, а к тяжким испытаниям. И действительно, в этот же год последовал второй арест владыки. Обеспокоенные его успешной деятельно­стью, органы ОГПУ решили усмирить епископа Аркадия. Владыка за короткое время встал во главе борьбы с обновленцами не толь­ко в своей епархии, но и в соседних – Екатеринбургской и Челя­бинской. Он проповедовал, обличал раскольников, участвовал в диспутах с атеистами, отправлялся в поездки по всей Пермской епархии, совершал богослужения в Нижнем Тагиле, Екатеринбурге. Владыка проявил себя как тонкий знаток литургии: в дни памяти великомученицы Параскевы и святого мученика Мины он совер­шал всенощное бдение по Афонскому уставу, в Великий пост ввел совершение «Пассий», которых раньше в Кунгуре не служили. Эти красивые и торжественные богослужения проводились с участием многих священников и верующих.

Такая успешная деятельность владыки не могла не вызвать недо­вольства властей. В Москву полетели донесения. В июне 1924 года в Московское отделение ОГПУ от уполномоченного по ОГПУ Урала была направлена секретная телеграмма: «В Пермском округе группа попов‑тихоновцев, возглавляемая епископом Ершовым, достаточно хорошо себя выявляет в организованности построений, имеется регулярная связь с Тихоном, дающим директивы в административ­ном насаждении приходов попами-тихоновцами, число которых в Пермской области возрастает. <…> Отсутствие в южной части Пермского района обновленческого движения дает возможность тихоновцам укреплять свое положение, а вместе с этим проявлять свое влияние на верующие массы. Окротделом проводится подго­товительная работа к разложению в этом районе тихоновщины…».

В 1924 году владыка был арестован и отправлен в Свердловскую тюрьму, где он пробыл около месяца. В тюрьме каким-то образом его вынудили дать согласие на сотрудничество с ОГПУ, но факти­чески он от него уклонился, что доказывают материалы дела вла­дыки от 1931–1932 годов. Под сильным давлением священники, из тактических соображений, порой подписывали такие соглашения о сотрудничестве, не собираясь, конечно, реально сотрудничать, но желая выиграть время для служения во имя Церкви. И всей сво­ей дальнейшей трагической судьбой они это подтверждали.

К середине 20-х годов Московская Патриархия уже не имела возможности проводить самостоятельную кадровую политику. Всесильные органы ОГПУ запрещали въезд назначенных неугод­ных им священников к месту служения, арестовывали тех, кто активно и успешно действовал по укреплению позиций Церкви. Этим объясняются частые смены глав епархий. Нередко еписко­пам приходилось управлять несколькими епархиями одновремен­но. Такую тяжелую ношу пришлось нести и епископу Аркадию. С 28 июля 1924 года владыку назначили временно управляющим Екатеринбургской епархией, вскоре переименованной в Свердлов­скую. С 1925 года он стал самостоятельным епископом Кунгурским, а с февраля 1927-го по 11 мая 1928 года вновь временно управлял Свердловской и Пермской епархиями. Владыка управлял епархи­ями из Кунгура, время от времени посещая кафедральные храмы вверенных епархий.

В конце 1925 года в Церкви появилась новая проблема – гри­горианский раскол. Он назван так по имени Свердловского ар­хиепископа Григория (Яцковского), создавшего и возглавившего Временный Высший Церковный Совет (ВВЦС), который действо­вал вразрез с Патриархией и претендовал на высшую церковную власть. Григорианский раскол был спровоцирован властью: как любой раскол, он существенно ослаблял позиции Церкви и был на руку атеистическому режиму. Значительное распространение григорианский раскол получил на Урале, так как главой его являл­ся Свердловский архиепископ Григорий, который склонял многих своих подчиненных к признанию ВВЦС. Епископ Аркадий принял сторону Московской Патриархии и решительно боролся против григорианцев, обличая их властолюбие и самочиние.

По некоторым данным, в 1927 году владыку Аркадия арестовы­вали еще раз. И несколько месяцев он содержался в заключении.

Успешная деятельность епископа Аркадия, его авторитет сре­ди верующих вызвали зависть и неприязнь честолюбцев и рас­кольников разных мастей. В Патриархию стали поступать доносы и жалобы на владыку, вследствие чего он был переведен в Омск. Пришлось разлучиться с паствой, с любимым краем. И в после­дующие годы, вплоть до своего последнего ареста, владыке часто приходилось менять кафедры, города, поскольку органы ОГПУ за­претами на въезд и арестами старались как можно больше чинить препятствий для стабильного управления епархиями. Беспричинно частые, изматывающие переводы из одной епархии в другую были тяжелой обыденностью для жизни всех епископов тех лет.

В марте 1929 года владыка прибыл в Омск и вступил в долж­ность епископа. Здесь он прослужил около полугода. В Омске сохранилась память о нем как о деятельном, бесстраш­ном священнослужителе, который не склонял голо­ву перед богоборческими властями. В 1920-е – начале 1930-х годов кафедральным собором в Омске являлся Ильинский храм, который называли оплотом Право­славия. Здесь владыка со­вершал богослужения, монашеские постриги. За­помнились и его душеспа­сительные наставления. После пострижения в иеромонахи Василия Пляскина на Пасху 1930 года владыка сказал в проповеди: «В на­стоящее время при неверии и развращенности народных масс приобретают большое значение подвижники, на которых лежит обязанность спасти народ от этой развращенной жизни… Все наро­ды Европы просвещены Евангелием и склоняются перед Христом, а наших безбожников считают безумцами». Он напоминал, что без Церкви Христовой нет спасения, а без соблюдения закона Хри­стова нет праведности.

Весной 1930 года власти попытались закрыть Ильинский храм под предлогом нарушения договора об использовании культовых сооружений – храм не платил всех положенных налогов. Но церкви были задавлены налогами, при этом добавлялись новые и новые. Так, в 1929 году был добавлен промысловый налог, который взяли сразу за два года. По причине неуплаты этих непомерных и необо­снованных налогов церкви закрывались. Владыка Аркадий вместе с церковным советом встал на защиту собора. Он послал письмо митрополиту Сергию, в котором упрекнул его за то, что он «…не при­нимает никаких мер по поводу массового закрытия церквей…»..

Староста Ильинской церкви Александр Проскуряков был от­правлен в Москву, чтобы добиться от ВЦИКа продления договоров омских церковных общин с властями. Кроме того, у А. Проскуря­кова была петиция Римскому Папе, в которой выражался протест против закрытия церквей. Это послание он передал в итальянское посольство. Владыка Аркадий, по его словам, не давал указаний о составлении и передаче послания Римскому Папе.

Преосвященный Аркадий поддерживал также деятельность при­хожан Ильинского и других храмов по оказанию помощи ссыльным священникам.

Возможно, независимая политика владыки послужила причиной его удаления из Омска. В октябре 1930 года последовало новое на­значение: его перевели на Чебоксарскую кафедру. Однако послед­ствия бурных событий в Омске, связанных с попытками закрытия Ильинского храма, в скором времени дадут о себе знать. В Чебокса­рах Преосвященный прослужил также около полугода и по болезни вынужден был на время оставить служение.

27 мая 1931 года, уволенный на покой, он уехал на родину и до конца октября жил в поселке Балмошная близ Перми, где служил преданный ему отец Иоанникий, бывший насельником Белогорского монастыря. В октябре епископа Аркадия вызвали в Москву для назначения на Пензенскую кафедру, но решение это было вскоре отменено, и владыку направили на Свердловскую ка­федру. В ноябре 1931 года он вновь становится правящим архиере­ем Свердловской и Ирбитской епархии. Владыка избрал Невьянск в качестве кафедрального города.

Всего лишь две недели он оставался епископом Свердловским. 15 декабря 1931 года Преосвященный был арестован в Невьян­ске и отправлен по этапу в Омск в распоряжение Омского ОГПУ: органы не могли оставить без внимания смелые и решительные действия верующих по защите своего храма, да еще и с обращени­ем к представителям иностранных государств. В 1931 году в ОГПУ открыли дело о якобы существовавшей контрреволюционной ор­ганизации в Омске, объединившей «реакционную часть местного духовенства, церковников и буржуазно-нэпмановский элемент». Поскольку владыка был в то время главой Омской епархии, то его сделали одним из главных участников процесса над представи­телями общин Ильинской и Братской церквей. Кроме владыки, были арестованы многие священники, монахи и даже сторожа. Всего число проходивших по этому делу составляло 49 человек. Арестованных обвиняли ни много ни мало как в создании контрреволюционной монархической организации, ставившей целью контрреволюционную агитацию и свержение существующего строя.

18 декабря 1931 года владыка был доставлен в Омск, где ему предъявили обвинения в том, что он являлся «…идейным руково­дителем и вдохновителем контрреволюционной монархической организации церковников города Омска, ставящей своей конечной целью свержение советской власти и восстановление монархиче­ского строя в России, занимался контрреволюционной, антисовет­ской агитацией, принимал участие в составлении и отправлении материалов антисоветского содержания в итальянское консуль­ство…» Кроме того, епископа Аркадия обвинили в том, что он помогал репрессированным священнослужителям – «…образовал в Ильинском кафедральном соборе базу материальной помощи ссыльным…». В поддержке сосланных священнослужителей обви­нялись и другие арестованные, например монахиня Пелагея (Они­щенко), чья вина состояла лишь в том, что она привозила продукты умирающим от голода ссыльным священникам.

Более полугода владыка находился в Омской тюрьме под след­ствием. Он не признал за собой никакой вины. Следователю заявил: «В предъявленном обвинении виновным себя не признаю, так как в контрреволюционной организации церковников города Омска и вообще ни в каких организациях я не состоял и не состою. Анти­советской контрреволюционной агитацией я не занимался. Ника­кого участия в составлении материалов антисоветского содержания для иностранных консульств я не принимал. Также никому не давал установки (задания) посетить одно из иностранных консульств».

29 июля 1932 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ по­становило выслать его в Казахстан, в город Шавловск, сроком на 3 года, считая срок со времени ареста – с 18 декабря 1931 года. По другим данным, владыка отбывал ссылку в Казахстане, в городе Петропавловске, и работал в гражданской должности на почте171. Как бы то ни было, во время ссылки епископ Аркадий не терял связь с родиной. Он вел переписку со своими духовными чадами. В 1934 году владыка передал священникам поселка Михайловский Завод, где он служил до революции, антиминс с мощами святого апостола Матфея, подписанный рукою Патриарха Тихона, и боль­шое количество религиозных книг.

В апреле 1935 года закончился срок ссылки, и владыка вернулся на родину, в Пермский край. Но оставаться на свободе ему было от­пущено всего около полугода. Владыка успел съездить на могилу ма­тери в Кунгур, встретиться с близкими людьми из числа священн­ников и монахов. Некоторое время Преосвященный жил в поселке Балмошная у своего давнего друга – отца Иоанникия, который стал его келейником. Есть сведения, что весной 1935 года он был возведен заместителем Патриаршего Местоблюстителя митропо­литом Сергием (Страгородским) в сан архиепископа Свердловского и Ирбитского. Но власти отстранили его от церковного управления и не допустили в Свердловск, к месту служения. При этом органы НКВД пристально следили за всеми его перемещениями. В близком окружении владыки был осведомитель, который информировал органы о его поездках, встречах и разговорах. Последние месяцы владыка проживал на покое, а фактически под домашним арестом в поселке Балмошная. В библиотеке Ленинградской духовной ака­демии есть сведения, что 30 сентября 1935 года епископ Аркадий был назначен викарием Ульяновской епархии.

29 сентября 1935 года Преосвященный был арестован Пермским НКВД Свердловской области. Вместе с ним были арестованы его ду­ховник отец Афанасий (Трушков), келейник отец Иоанникий и много других – около сорока священников и мирян. Преосвященного об­винили в том, что он является организатором контрреволюционной группы и членом некой монархической церковной организации ио­сифлян (сторонников бывшего Ленинградского митрополита Иоси­фа), которая называется «Истинно-православная церковь». Владыка отверг предъявленные ему лживые обвинения.

Следствие велось почти год. В июле 1936 года в Кунгуре, в зда­нии церкви Тихвинской иконы Божией Матери, состоялось закры­тое судебное заседание специальной судебной коллегии Свердлов­ского областного суда. Участников процесса признали виновными. В обвинительном заключении было сказано: «Спецколлегия уста­новила: привлеченные по настоящему делу подсудимые… открыто выступили против пункта Декларации признания советской власти, обвиняя митрополита Сергия в измене и предательстве, продавше­гося антихристовой власти, отказались от его поминовения и прим­кнули к монархическому течению истинно-православной церкви. …Подсудимый Ершов, будучи епископом Кунгурским… также зная о наличии контрреволюционного церковно-монархического тече­ния в Юговской группе, мер никаких не принял и органам совет­ской власти не сообщил». Владыка был приговорен к лишению свободы сроком на 3 года.

Он подал кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР. Дело рассматривалось в нескольких инстанциях – и в итоге ему добавили еще два года. Сам Преосвященный позже не без иронии так ком­ментировал эти судилища: «Принесли бумажку, я расписался за три года; подал кассацию, мне утвердили пять лет».

Епископа Аркадия отправили в сибирские лагеря. Близким за­помнился яркий эпизод проводов владыки в лагерь. Заключенных вывели из тюрьмы и под конвоем повели по городу на вокзал. Вла­дыка в последний раз видел улицы родного города, засыпанные снегом, вдыхал морозный воздух. После полугодового тюремного заключения он казался особенно чистым и свежим. Кто-то смог передать владыке запашистый домашний каравай. Он тут же раз­ломил его и поделился с ближними своими – бредущими рядом осужденными страдальцами.

Вместе с этапом владыка прибыл в Западно-Сибирский край, в Мариинский распределительный пункт Сиблага. В сентябре 1937 года его перевели в Ново-Ивановское отделение Сиблага НКВД. В Сиблаге были пункты, в которых заключенные работали на рудниках, в шахтах, там жилось очень трудно и тяжело. Но су­ществовали и отделения, где заключенные занимались сельским хозяйством. Именно таким являлось Ново‑Ивановское отделение. Здесь заключенным жилось чуть лучше, потому что сельскохозяй­ственная продукция иногда дополняла скудный лагерный рацион. Владыку назначили бригадиром на полевых работах. В учетно-ста­тистической карточке заключенного были отмечены особые при­меты владыки: рост выше среднего, телосложение плотное, волосы седые, глаза серые, нос широкий.

Будучи бригадиром, он старался беречь людей от изнуритель­ного труда, используя для этого любую возможность: останавливал работу при плохой погоде, ссылался на нереальные нормы. Это в качестве обвинения будет отмечено в его лагерной характери­стике: «Не мобилизовал бригаду на лучшее выполнение, имея для этого всю возможность. При возможной работе приостанавливал работу, доказывая нереальностью или же ссылаясь на погоду, чем задерживал уборку, вопреки заведомым распоряжениям руковод­ства фермы».

Утешением и радостью для владыки стала встреча с бывшим Пермским архиереем архиепископом Павлином (Крошечкиным). Он тоже отбывал срок заключения. Как и владыка, являлся бри­гадиром. Архиереи, связанные общей судьбой, горячей любовью к Христу, крепко дружили, много и глубоко общались, вместе ели, спали в бараке на соседних нарах. Они вместе устраивали в ла­герном бараке тайные молебны, в которых участвовало до сорока человек заключенных. Они сознавали опасность этого, потому что в лагере было полно осведомителей, которые донесли лагерному начальству о молебнах.

28 сентября 1937 года против священнослужителей Ново‑Ива­новского отделения было возбуждено уголовное дело. Кроме архиереев епископа Аркадия и архиепископа Павлина, по нему были привлечены протоиерей Анатолий Левицкий, иерей Ни­кандр Чернелевский и псаломщик Киприан Анников. Обвинение было скроено по одним и тем же лекалам: участие в контррево­люционной группировке, контрреволюционная деятельность. Главой группировки объявлялся архиепископ Павлин (Крошечкин).

30 сентября 1930 года состоялся допрос владыки. На утвержде­ние следователя о том, что владыка якобы является членом контрреволюционной группировки, епископ Аркадий сказал: «Предъяв­ленные мне обвинения я отрицаю, в контрреволюционной группе я не участвовал и контрреволюционную агитацию среди заключен­ных я не проводил. Не отрицаю, что с заключенным Крошечкиным я знаком, работал с ним в одной бригаде и, как со знакомым еще по воле, по управлению Пермской епархией, беседовал с ним по во­просам чисто бытового порядка, мы ни разу не затрагивали вопро­сы политического характера».

«Вопрос следователя: Вы не хотите сказать правду. Имеющимися в деле следственными материалами вы изобличаетесь в том, что вы участвовали в контрреволюционной группе и вели контрреволюци­онную агитацию. Говорите правду.

Ответ владыки Аркадия: Я еще раз заявляю, что это обвинение я отрицаю. Я никогда в контрреволюционной группе не участвовал и контрреволюционную агитацию не проводил.

Вопрос: Вы лжете. Вам зачитываются показания свидетеля Б., которым вы изобличаетесь в том, что вы проводили контрреволю­ционную агитацию в лагере и участвовали в контрреволюционной группе. Следствие требует от вас правдивых показаний.

Ответ: Эти показания Б. я отрицаю, я никогда контрреволю­ционную агитацию не проводил. …В контрреволюционной группе я также не участвовал».

Была устроена очная ставка со свидетелем Б., на которой влады­ка отверг все его лжесвидетельства.

3 октября 1937 года следствие было завершено. 28 октября по­становлением «тройки» при УНКВД по Новосибирской области епископа Аркадия вместе с другими участниками процесса при­говорили к высшей мере наказания – расстрелу. Через четыре дня, 3 ноября 1937 года, вся группа была казнена в Ново-Ивановском лагере. Место их погребения неизвестно. 18 августа 1989 года епископ Аркадий (Ершов) реабилитирован прокуратурой Кемеровской области по 1937 году репрессий.

В 2000 году владыка Аркадий был прославлен Русской Право­славной Церковью в лике Новомучеников и исповедников Россий­ских по представлению Новоспасского монастыря Московской епархии.

День памяти священномученика епископа Аркадия – 3 ноября по новому стилю.

Владыке Аркадию довелось жить во времена, когда за Божью Правду нужно было отдать собственную жизнь, – и он не жалея отдал ее.

День памяти: 21 октября / 3 ноября

Преподобномучени­цы Наталия Васильевна Бакланова и монахиня Мария (Мария Васильев­на Цейтлин) подвизались в Богородице-Смоленском Новодевичьем монасты­ре. Их судьбы оказались связаны общими нитями так же, как и судьбы многих мучеников, сохранивших верность Христу и Право­славию. Обе они в годы гонений были вынуждены покинуть обитель после ее разорения советской властью, арестованы и сосланы в сибирские лагеря. В один год (1938) приняли мученическую кончину на Куз­нецкой земле. Были прославлены в лике преподобномучениц Рус­ской Православной Церковью.

Мария Васильевна Цейтлин родилась в 1869 году в городе Ярос­лавле в семье рабочего Василия Цейтлина. В 1886 году семнадцати­летняя Мария поступает в обитель, принимает монашеские обеты и становится монахиней Московского Новодевичьего монастыря.

Наталия Васильевна Бакланова родилась в 1890 году в кре­стьянской семье в селе Шестово Подольского уезда Московской губернии. С детства Наталия приучалась к крестьянским трудам, помогала родителям по хозяйству. Ее отец Василий Бакланов знал цену грамоте и ученью. Когда дочери исполнилось восемь лет, он отдал ее в школу. После школы в 1903 году, в тринадцать лет, девочка стала послушницей Новодевичьего женского монастыря в Москве. Когда девушки поступили в монастырь, здесь подвизалось более двухсот монахинь и послушниц. Это был один из самых богатых и красивейших монастырей Москвы. Он располагался на своеобразном полуострове, окруженном с трех сторон рекой Москвой, был опоясан крепостными стенами с ажурными башнями, к небу тянулась высокая стройная колокольня. В центре возвышался бе­локаменный Успенский собор. В обители монахинями были пред­ставительницы царских династий и знатных боярских родов и, как видим, девушки из крестьянских и рабочих семей.

В этом монастыре в разные годы начался путь служения Богу Марии Цейтлин и Натальи Баклановой. В молитвах и трудах про­текали дни монахинь и послушниц. Трудиться приходилось не­мало. Монастырь опекал немощных, содержал и обучал сирот. При монастыре существовала богадельня для престарелых монахинь и послушниц. Было трехклассное училище-интернат для девочек - сирот. Девочек учили не только грамоте, но и рукоделью, домовод­ству. Работала приходская школа. Каждый день надо было готовить и накрывать столы для общих трапез насельниц и многочисленных паломников.

За стенами обители проносились революции, войны, но ни­что не нарушало круг богослужебных дел монахинь и послушниц до 1917 года. После октябрьского переворота 1917 года монастырь был упразднен. Декретами новой власти закрыты училище для си­рот, приют и приходская школа, конфискованы банковские счета и земля. Монастырь остался без средств к существованию. Из-за отсутствия продуктов и хлеба пришлось отменить общую трапе­зу. Осталась лишь богадельня, которая существовала на средства частных благотворителей.

Ворота монастыря теперь заставляли держать открытыми – и в них нещадно задули ветры нерадостных перемен.

Для монахинь и послушниц начались тяжкие испытания. В оби­тель пришел голод, а вслед за ним болезни. Но еще тяжелее было видеть, как на глазах разоряется монастырь. Добротные обустроен­ные дома и помещения были лакомым куском для расплодившихся ведомств и отделов. Весной 1918 года в обитель поселили 200 кур­сантов наркомата просвещения. Это был особый род глумления и унижения, когда в старинный женский монастырь поселили моло­дых мужчин, «горланов революции», воинствующих атеистов. Они вели себя нагло и развязно, шумно развлекались во время церков­ных служб, выражали свое презрение к вере и монашеской жизни.

Игуменский корпус, где жили некогда придворные дамы россий­ских цариц, забрали под ясли, в трапезной обосновался всеобуч, по­том гимнастический зал. Через год курсантов сменили 300 человек рабочих, переехавших из Петрограда.

В 1922 году обитель была окончательно закрыта. Игуменью Веру и четверых священников обители арестовали по делу об изъятии церковных ценностей и приговорили к различным срокам лише­ния свободы с конфискацией имущества. По решению властей на территории монастыря разместился «Музей эпохи правления царевны Софьи и стрелецких бунтов». Часть келий превратили в коммунальные квартиры. Позже разорили кладбище монастыря: после уничтожения 2811 неугодных надгробий осталось лишь около ста. Запретили колокольный звон. Позже, в 1930–1934 годах, будто в насмешку, в стенах обители, откуда насильно разогнали и ре­прессировали многих монахинь, создали «Музей раскрепощения женщины». С 1934 года Новодевичий монастырь стал филиалом Государственного исторического музея.

Монахинь становилось все меньше. Кто-то, спасаясь от голода, уехал в деревню, кто-то переселился к родственникам. Остаток монашеской общины держался за Успенский храм. Чтобы не расста­ваться с обителью, монахини устраивались в музей реставраторами и хранительницами, работали при церкви уборщицами, дворника­ми, сторожами. Наталия Бакланова тоже стала работать уборщицей. Но вскоре все монахини были изгнаны из монастыря.

Горько было расставаться с обителью, в которой монахиня Ма­рия прослужила тридцать шесть лет, а Наталия – девятнадцать. Изгнанные из монастыря монахини и послушницы старались дер­жаться вместе. Матушка Мария с другими сестрами поселилась вблизи монастыря – на Большой Пироговской улице, д. 2, кв. 58. Наталия с послушницами Евдокией и Анастасией Прошкиными жила под Москвой, в поселке при станции Сходня.

По возрасту и социальному положению матушке Марии трудно было устроиться на работу. Она жила на иждивении у своей сестры Каштановой. Наталия зарабатывала тем, что в разных семьях вы­полняла домашнюю работу. В 1931 году она устроилась уборщицей в Институт курортологии в Москве. Сестры поддерживали друг друга: навещали, вели разговоры, вместе молились. Иногда к ним приходили священники.

Надвигался 1937 год – год новой волны репрессий и поваль­ных арестов. С особым подозрением власти относились к так на­зываемым «классово чуждым элементам». К их числу относилось духовенство и монашество. Плодилась армия доносчиков и осве­домителей. По одному из доносов и была арестована Наталия. Со­трудники Института курортологии, где она работала, сообщили, что «Нaтaлья Вaсильевнa всегдa откaзывaлaсь от общественных поручений, если и учaствовaлa в рaботе, то исполнялa только техническую рaботу, a от общественной рaботы отстрaнялaсь, проявляя к ней врaждебность, откaзывaлaсь ходить нa собрaния, говоря, что «у них все собрaния дa собрaния, a ей некогдa ходить нa собрaния». По этим идеологическим причинам она и была уволена с работы. Еще несколько свидетелей передавали со­держание частных разговоров монахинь о том, что прежде жизнь в обители была лучше, что нет возможности открыто верить в Бога, что советская власть преследует религию и священ- ников.

27 ноября 1937 года Наталия была арестована. Допрошенный по делу Наталии Баклановой свидетель дал показания, больше по­хожие на донос. Он утверждал, что Нaтaлия говорилa: «Ныне все против нaс нaпрaвлено, не дaют нaм свободно веровaть в Богa… Кругом все пропaгaндa и пропaгaндa, безбожие, книжек религиоз­ных нет».

Наталия решительно и твердо отвергла все обвинения в контрреволюционной деятельности.

Из протокола допроса послушницы Наталии:

«Вопрос следователя: Какие контрреволюционные вопросы вы обсуждали и какую вели контрреволюционную пропаганду?

Ответ Наталии: Никогдa мы контрреволюционных вопросов не обсуждaли и никaкой контрреволюционной пропaгaнды не вели.

Вопрос: Вы, нaходясь в тесной связи с попом Мaлиновским и Aнaстaсией и Евдокией Прошкиными, устрaивaли у себя сборища, где обсуждaли контрреволюционные вопросы.

Ответ: У меня на дому Малиновский бывал, с ним беседова­ли, но во время наших бесед мы контрреволюционных вопросов не обсуждали и не вели с ним никакой контрреволюционной дея­тельности».

7 декабря 1937 года Наталия Бакланова была осуждена «трой­кой» при НКВД на 8 лет исправительно-трудовых лагерей «за контрреволюционную деятельность». Ее отправили в сибирские лагеря.

8 января 1938 года послушница прибыла с этапом в Мариинск. В самый суровый период сибирской зимы она оказалась в лагере, где трудно было выжить и более молодым и здоровым. Тяжелейшие условия лaгерной жизни окaзaлись для нее непосильными. Онa зaболелa, былa помещенa в больницу в городе Мaриинске. 31 мaртa 1938 года Наталия скончaлaсь в лaгерной больнице.

Нашлись доносчики и на монахиню Марию. Соседи-осведоми­тели не раз сообщали в органы НКВД, что сестры монастыря соби­раются вместе и ведут антисоветские разговоры. 21 марта 1938 года был выписан ордер на арест Марии Васильевны Цейтлин. А на сле­дующий день в 2 часа ночи она вместе с другими монахинями была арестована и заключена под стражу в седьмом отделении милиции города Москвы. 23 марта состоялся первый допрос матушки Ма­рии, на котором она не скрывала своей веры и своих упований, не побоялась открыто осудить советскую власть за разграбление и закрытие монастырей и храмов. Монахиня не могла не сознавать, насколько это опасно.

«Вопрос следователя: Каковы ваши убеждения и как вы смотри­те на существование советской власти?

Ответ монахини Марии: Кaк верующий человек, я смотрю тaк: всякaя влaсть от Богa, и мне безрaзлично, кто у влaсти в нaстоящий момент в Советском Союзе.

Вопрос: Вы aрестовaны зa контрреволюционную деятельность, которую проводили совместно с другими монaхинями Новодеви­чьего монaстыря. Следствие требует прaвдивых покaзaний.

Ответ: К монaхиням Евдокии (Головaновой) и Мaтроне (Липaтовой) я ходилa нa квaртиру. В доме у них я говорилa, что при­шло тяжелое время, церкви зaкрывaют, верующие недовольны со­ветской влaстью… Советскaя влaсть грaбит монaстыри, зaкрывaет церкви, но скоро они поплaтятся жизнью, все тогдa узнaют, что есть Бог...».

3 июня 1938 года матушка Мария была осуждена «тройкой» УНКВД по Московской области на 8 лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной деятельности со­вместно с другими монахинями Новодевичьего монастыря, в контрреволюционной агитации, недовольстве советской властью. Мо­нахиню Марию отправили в Сиблаг НКВД. Матушке шел семидеся­тый год. Монахиня Мария (Цейтлин) умерла 15 декабря 1938 года, через несколько месяцев по прибытии в пересыльный пункт Си­блага.

Место последнего упокоения сестер Наталии и Марии неиз­вестно. Бакланова Наталья Васильевна была реабилитирована 2 ноября 1957 года Московским областным судом, а монахиня Мария (Цейт­лин) – 28 января 2003 года прокуратурой города Москвы.

Монахиня Мария была причислена к лику святых Русской Православной Церковью 1 октября 2004 года, Наталия – 16 июля 2005 года, на канонизацию их представила Московская епархия.

Прославив простую монахиню и простую послушницу, которые не стяжали ни наград, ни чинов, Церковь показала, что подвиг веры и есть самый главный плод христианской жизни, особенно драго­ценный в период смуты, скорби, жесточайших гонений на Церковь.

Дни поминовения преподобномучениц Наталии Баклановой –31 марта, монахини Марии (Цейтлин) – 15 декабря по новому стилю.

День памяти (соответственно): 18/31 марта, 2/15 декабря

Преподобномучени­цы Наталия Васильевна Бакланова и монахиня Мария (Мария Васильев­на Цейтлин) подвизались в Богородице-Смоленском Новодевичьем монасты­ре. Их судьбы оказались связаны общими нитями так же, как и судьбы многих мучеников, сохранивших верность Христу и Право­славию. Обе они в годы гонений были вынуждены покинуть обитель после ее разорения советской властью, арестованы и сосланы в сибирские лагеря. В один год (1938) приняли мученическую кончину на Куз­нецкой земле. Были прославлены в лике преподобномучениц Рус­ской Православной Церковью.

Мария Васильевна Цейтлин родилась в 1869 году в городе Ярос­лавле в семье рабочего Василия Цейтлина. В 1886 году семнадцати­летняя Мария поступает в обитель, принимает монашеские обеты и становится монахиней Московского Новодевичьего монастыря.

Наталия Васильевна Бакланова родилась в 1890 году в кре­стьянской семье в селе Шестово Подольского уезда Московской губернии. С детства Наталия приучалась к крестьянским трудам, помогала родителям по хозяйству. Ее отец Василий Бакланов знал цену грамоте и ученью. Когда дочери исполнилось восемь лет, он отдал ее в школу. После школы в 1903 году, в тринадцать лет, девочка стала послушницей Новодевичьего женского монастыря в Москве. Когда девушки поступили в монастырь, здесь подвизалось более двухсот монахинь и послушниц. Это был один из самых богатых и красивейших монастырей Москвы. Он располагался на своеобразном полуострове, окруженном с трех сторон рекой Москвой, был опоясан крепостными стенами с ажурными башнями, к небу тянулась высокая стройная колокольня. В центре возвышался бе­локаменный Успенский собор. В обители монахинями были пред­ставительницы царских династий и знатных боярских родов и, как видим, девушки из крестьянских и рабочих семей.

В этом монастыре в разные годы начался путь служения Богу Марии Цейтлин и Натальи Баклановой. В молитвах и трудах про­текали дни монахинь и послушниц. Трудиться приходилось не­мало. Монастырь опекал немощных, содержал и обучал сирот. При монастыре существовала богадельня для престарелых монахинь и послушниц. Было трехклассное училище-интернат для девочек - сирот. Девочек учили не только грамоте, но и рукоделью, домовод­ству. Работала приходская школа. Каждый день надо было готовить и накрывать столы для общих трапез насельниц и многочисленных паломников.

За стенами обители проносились революции, войны, но ни­что не нарушало круг богослужебных дел монахинь и послушниц до 1917 года. После октябрьского переворота 1917 года монастырь был упразднен. Декретами новой власти закрыты училище для си­рот, приют и приходская школа, конфискованы банковские счета и земля. Монастырь остался без средств к существованию. Из-за отсутствия продуктов и хлеба пришлось отменить общую трапе­зу. Осталась лишь богадельня, которая существовала на средства частных благотворителей.

Ворота монастыря теперь заставляли держать открытыми – и в них нещадно задули ветры нерадостных перемен.

Для монахинь и послушниц начались тяжкие испытания. В оби­тель пришел голод, а вслед за ним болезни. Но еще тяжелее было видеть, как на глазах разоряется монастырь. Добротные обустроен­ные дома и помещения были лакомым куском для расплодившихся ведомств и отделов. Весной 1918 года в обитель поселили 200 кур­сантов наркомата просвещения. Это был особый род глумления и унижения, когда в старинный женский монастырь поселили моло­дых мужчин, «горланов революции», воинствующих атеистов. Они вели себя нагло и развязно, шумно развлекались во время церков­ных служб, выражали свое презрение к вере и монашеской жизни.

Игуменский корпус, где жили некогда придворные дамы россий­ских цариц, забрали под ясли, в трапезной обосновался всеобуч, по­том гимнастический зал. Через год курсантов сменили 300 человек рабочих, переехавших из Петрограда.

В 1922 году обитель была окончательно закрыта. Игуменью Веру и четверых священников обители арестовали по делу об изъятии церковных ценностей и приговорили к различным срокам лише­ния свободы с конфискацией имущества. По решению властей на территории монастыря разместился «Музей эпохи правления царевны Софьи и стрелецких бунтов». Часть келий превратили в коммунальные квартиры. Позже разорили кладбище монастыря: после уничтожения 2811 неугодных надгробий осталось лишь около ста. Запретили колокольный звон. Позже, в 1930–1934 годах, будто в насмешку, в стенах обители, откуда насильно разогнали и ре­прессировали многих монахинь, создали «Музей раскрепощения женщины». С 1934 года Новодевичий монастырь стал филиалом Государственного исторического музея.

Монахинь становилось все меньше. Кто-то, спасаясь от голода, уехал в деревню, кто-то переселился к родственникам. Остаток монашеской общины держался за Успенский храм. Чтобы не расста­ваться с обителью, монахини устраивались в музей реставраторами и хранительницами, работали при церкви уборщицами, дворника­ми, сторожами. Наталия Бакланова тоже стала работать уборщицей. Но вскоре все монахини были изгнаны из монастыря.

Горько было расставаться с обителью, в которой монахиня Ма­рия прослужила тридцать шесть лет, а Наталия – девятнадцать. Изгнанные из монастыря монахини и послушницы старались дер­жаться вместе. Матушка Мария с другими сестрами поселилась вблизи монастыря – на Большой Пироговской улице, д. 2, кв. 58. Наталия с послушницами Евдокией и Анастасией Прошкиными жила под Москвой, в поселке при станции Сходня.

По возрасту и социальному положению матушке Марии трудно было устроиться на работу. Она жила на иждивении у своей сестры Каштановой. Наталия зарабатывала тем, что в разных семьях вы­полняла домашнюю работу. В 1931 году она устроилась уборщицей в Институт курортологии в Москве. Сестры поддерживали друг друга: навещали, вели разговоры, вместе молились. Иногда к ним приходили священники.

Надвигался 1937 год – год новой волны репрессий и поваль­ных арестов. С особым подозрением власти относились к так на­зываемым «классово чуждым элементам». К их числу относилось духовенство и монашество. Плодилась армия доносчиков и осве­домителей. По одному из доносов и была арестована Наталия. Со­трудники Института курортологии, где она работала, сообщили, что «Нaтaлья Вaсильевнa всегдa откaзывaлaсь от общественных поручений, если и учaствовaлa в рaботе, то исполнялa только техническую рaботу, a от общественной рaботы отстрaнялaсь, проявляя к ней врaждебность, откaзывaлaсь ходить нa собрaния, говоря, что «у них все собрaния дa собрaния, a ей некогдa ходить нa собрaния». По этим идеологическим причинам она и была уволена с работы. Еще несколько свидетелей передавали со­держание частных разговоров монахинь о том, что прежде жизнь в обители была лучше, что нет возможности открыто верить в Бога, что советская власть преследует религию и священ- ников.

27 ноября 1937 года Наталия была арестована. Допрошенный по делу Наталии Баклановой свидетель дал показания, больше по­хожие на донос. Он утверждал, что Нaтaлия говорилa: «Ныне все против нaс нaпрaвлено, не дaют нaм свободно веровaть в Богa… Кругом все пропaгaндa и пропaгaндa, безбожие, книжек религиоз­ных нет».

Наталия решительно и твердо отвергла все обвинения в контрреволюционной деятельности.

Из протокола допроса послушницы Наталии:

«Вопрос следователя: Какие контрреволюционные вопросы вы обсуждали и какую вели контрреволюционную пропаганду?

Ответ Наталии: Никогдa мы контрреволюционных вопросов не обсуждaли и никaкой контрреволюционной пропaгaнды не вели.

Вопрос: Вы, нaходясь в тесной связи с попом Мaлиновским и Aнaстaсией и Евдокией Прошкиными, устрaивaли у себя сборища, где обсуждaли контрреволюционные вопросы.

Ответ: У меня на дому Малиновский бывал, с ним беседова­ли, но во время наших бесед мы контрреволюционных вопросов не обсуждали и не вели с ним никакой контрреволюционной дея­тельности».

7 декабря 1937 года Наталия Бакланова была осуждена «трой­кой» при НКВД на 8 лет исправительно-трудовых лагерей «за контрреволюционную деятельность». Ее отправили в сибирские лагеря.

8 января 1938 года послушница прибыла с этапом в Мариинск. В самый суровый период сибирской зимы она оказалась в лагере, где трудно было выжить и более молодым и здоровым. Тяжелейшие условия лaгерной жизни окaзaлись для нее непосильными. Онa зaболелa, былa помещенa в больницу в городе Мaриинске. 31 мaртa 1938 года Наталия скончaлaсь в лaгерной больнице.

Нашлись доносчики и на монахиню Марию. Соседи-осведоми­тели не раз сообщали в органы НКВД, что сестры монастыря соби­раются вместе и ведут антисоветские разговоры. 21 марта 1938 года был выписан ордер на арест Марии Васильевны Цейтлин. А на сле­дующий день в 2 часа ночи она вместе с другими монахинями была арестована и заключена под стражу в седьмом отделении милиции города Москвы. 23 марта состоялся первый допрос матушки Ма­рии, на котором она не скрывала своей веры и своих упований, не побоялась открыто осудить советскую власть за разграбление и закрытие монастырей и храмов. Монахиня не могла не сознавать, насколько это опасно.

«Вопрос следователя: Каковы ваши убеждения и как вы смотри­те на существование советской власти?

Ответ монахини Марии: Кaк верующий человек, я смотрю тaк: всякaя влaсть от Богa, и мне безрaзлично, кто у влaсти в нaстоящий момент в Советском Союзе.

Вопрос: Вы aрестовaны зa контрреволюционную деятельность, которую проводили совместно с другими монaхинями Новодеви­чьего монaстыря. Следствие требует прaвдивых покaзaний.

Ответ: К монaхиням Евдокии (Головaновой) и Мaтроне (Липaтовой) я ходилa нa квaртиру. В доме у них я говорилa, что при­шло тяжелое время, церкви зaкрывaют, верующие недовольны со­ветской влaстью… Советскaя влaсть грaбит монaстыри, зaкрывaет церкви, но скоро они поплaтятся жизнью, все тогдa узнaют, что есть Бог...».

3 июня 1938 года матушка Мария была осуждена «тройкой» УНКВД по Московской области на 8 лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной деятельности со­вместно с другими монахинями Новодевичьего монастыря, в контрреволюционной агитации, недовольстве советской властью. Мо­нахиню Марию отправили в Сиблаг НКВД. Матушке шел семидеся­тый год. Монахиня Мария (Цейтлин) умерла 15 декабря 1938 года, через несколько месяцев по прибытии в пересыльный пункт Си­блага.

Место последнего упокоения сестер Наталии и Марии неиз­вестно. Бакланова Наталья Васильевна была реабилитирована 2 ноября 1957 года Московским областным судом, а монахиня Мария (Цейт­лин) – 28 января 2003 года прокуратурой города Москвы.

Монахиня Мария была причислена к лику святых Русской Православной Церковью 1 октября 2004 года, Наталия – 16 июля 2005 года, на канонизацию их представила Московская епархия.

Прославив простую монахиню и простую послушницу, которые не стяжали ни наград, ни чинов, Церковь показала, что подвиг веры и есть самый главный плод христианской жизни, особенно драго­ценный в период смуты, скорби, жесточайших гонений на Церковь.

Дни поминовения преподобномучениц Наталии Баклановой –31 марта, монахини Марии (Цейтлин) – 15 декабря по новому стилю.

День памяти (соответственно): 18/31 марта, 2/15 декабря

Преподобномученицы Евдокия и Мария являлись послушница­ми Московского Страстного монастыря. Сестры были подругами, со времени разорения обители и до ареста 25 октября 1937 года они не разлучались. Послушницы приняли мученическую кончину в мариинских лагерях (в те годы относившихся к Новосибирской области). В 2005 году, в один день, реабилитированы, также в один день причислены к лику святых Русской Православной Церковью.

Мы не знаем, как они выглядели, пока не найдены их изображе­ния, фотографии. Сохранились только скупые штрихи биографии и сухие строки протоколов допросов. В них перед лицом жестокой машины уничтожения, каковыми были органы НКВД, явлены твер­дость и неотступность от веры.

Мария Павловна Носова родилась в 1872 году в селе Дубенька Козельского уезда Калужской губернии в семье крестьянина Павла Носова. В 1893 году, в двадцать один год, она поступила послушни­цей в Московский Страстной монастырь.

Павлова Евдокия Павловна родилась 1 августа 1876 года в Мо­скве, в семье рабочего. В русских благочестивых семьях существо­вал обычай отдавать детей в монастырь, чтобы в роду были мо­литвенники и ходатаи перед Богом за весь род. В 1887 году, когда девочке исполнилось одиннадцать лет, родители отдали ее вместе с младшей сестрой Пелагеей на воспитание в Московский Страст­ной монастырь. До поступления в монастырь Евдокия окончила три класса сельского училища. Сестры были приняты послушницами. На­чалась их молитвенная подвижни­ческая жизнь в обители.

Московский Страстной мо­настырь, основанный в 1649 году царем Алексеем Михайловичем, относился к числу старейших мо­настырей столицы. Он находился в центре Москвы, на месте нынеш­ней Пушкинской площади. Вид его был знаком каждому москвичу. Страстная площадь перед мона­стырем являлась местом народных гуляний по случаю монастырских престольных праздников. Над Святыми воротами высоко вверх тянулась нарядная колокольня с церковью Алексия человека Божия в честь основателя обители – царя Алексея Михайловича. В центре монастырского двора возвышался златоглавый храм Страстной иконы Божией Матери.

В начале ХХ века в монастыре было более ста монахинь и по­слушниц.

Насельницы Страстного монастыря много занимались рукоде­льем, обитель славилась по всей Москве их удивительными руко­дельными работами. После разорения обители и изгнания сестер многие из них зарабатывали себе на жизнь шитьем.

Знаменит был монастырь певческим искусством и чудесным колокольным звоном. Особенно красиво звучал самый большой ко­локол монастыря. Москвичи легко отличали его звон от других. Да и как не отличить! Большой колокол Страстного монастыря в Пас­хальную ночь первым откликался на благовест главного Успен­ского колокола колокольни Ивана Великого в Кремле. В обители хранились особо почитаемые всей Русью святыни: чудотворная икона Страстной Божией Матери, мощи святой великомученицы Анастасии Узорешительницы.

После октябрьского переворота 1917 года Страстной монастырь и его обитательниц ожидала особенно тяжелая участь. Монастырь подвергся сначала ряду издевательских преобразований, а потом и вовсе был снесен. Вначале пролетарские художники расписали его стены кощунственными изображениями. В его помещениях разместился военный комиссариат. В марте 1919 года власти упраздни­ли монастырь. Часть помещений передали под общежитие студен­тов Коммунистического универси­тета трудящихся Востока. В этой ужасающей атмосфере еще про­должала существовать монашеская община. Окончательно монастырь ликвидировали в 1928 году. Боль­шой колокол сняли с колокольни. Общину изгнали.

Самым кощунственным и ди­ким по замыслу было создание в древней обители в 1929 году Цен­трального антирелигиозного музея Союза безбожников СССР. В храме иконы Страстной Божией Ма­тери были выставлены на посмеяние разоренные мощи. В 1937 году по распоряжению властей монастырь снесли. И тогда же было сфабриковано дело о контрреволюционной деятельности монахинь Страстного монастыря, участницами и жертвами которого стали послушницы Мария и Евдокия.

После закрытия монастыря сестры старались не разлучаться и жили небольшими общинами, поддерживая друг друга. Ма­рия Носова с сестрами Евдокией и Пелагеей Павловыми, Софьей Селиверстовой, Верой Морозо­вой сняли полуподвальное по­мещение на Тихвинской улице, привели его в порядок. Некото­рые послушницы занялись при­вычным рукоделием – шитьем. Евдокия стала работать в артели «Одеяльщик» пошивщицей оде­ял на дому. Мария работала са­нитаркой в Московском тубер­кулезном институте. Но главное, сестры стремились, как могли, не отступать от основ монаше­ской жизни, не нарушать данных Богу обетов. Они исполняли молитвенное правило, приглашали батюшек для служения молебнов.

25 октября 1937 года Мария Носова и Евдокия Павлова с сестрой Пелагеей были арестованы и заключены в Бутырскую тюрьму. Скорее всего, основанием ареста был донос, потому что следователь во время допроса Марии сослался на «окружающих»: якобы с ними послушницы вели антисоветские разговоры. В доме, где поселились сестры, жила надзирательница Бутырской тюрьмы, которая с не­приязнью присматривалась к тихим, трудолюбивым женщинам. Надзирательница проходила свидетелем по этому делу. Возможно, она и написала донос. Ее показания послужили основанием для об­винения послушниц в контрреволюционной деятельности.

Мария подверглась допросу в день ареста.

«Вопрос следователя: Ведете ли вы с сестрами разговоры на по­литические темы?

Ответ Марии: Нет, не ведем.

Вопрос: Следствие располагает данными о том, что вы среди окружающих ведете разговоры, направленные против советской власти. Подтверждаете ли вы это?

Ответ: Нет».

На этом следственные действия были прекращены.

Евдокия на допросах прямо отвечала на вопросы следователя и решительно отвергала обвинения в контрреволюционной дея­тельности.

«Вопрос: Был ли кто из родственников aрестовaн советски­ми влaстями, кому вы окaзывaли помощь из нaходящихся в зaключении?

Ответ: Я посылaлa посылки в лaгерь племяннику, a тaкже нaходящемуся в узaх священнику.

Вопрос: Следствие рaсполaгaет дaнными об aнтисоветских рaзговорaх с окружaющими. Что вы можете пояснить по этому вопросу?

Ответ: Я никогда антисоветских разговоров не вела».

Показания допрошенных по делу свидетелей толковались ис­ключительно в духе доказательств контрреволюционной деятель­ности. Так, сосед по дому сообщил, что aнтисоветских рaзговоров от послушниц не слышaл, только видел, что к ним приходил не­сколько рaз священник. На этом основании следовaтель зaписaл в протокол допросa о том, что послушницы вели aнтисоветскую и контрреволюционную деятельность. Нужные показания дала упоминавшаяся уже надзирательница Бутырской тюрьмы. Она сообщила, что проживaющие в их доме по­слушницы ведут контрреволюционную aгитaцию, что «их квaртиру чaсто посещaют социaльно чуждые люди: попы, дьячки и другие служители культa с соответствующими рaзговорaми нa политиче­ские темы».

На основе этих малосодержательных показаний следова­тель Московской области Белышев состряпал дело о «контрре­волюционной деятельности группировки монашек Страстного монастыря». В обвинительном заключении он написал: «После ликвидaции Стрaстного монaстыря группa монaшек поселилaсь в одной квaртире, где устрaивaлись нелегaльные моления. Будучи врaждебно нaстроены к советской влaсти, вели среди окружaющих системaтическую контрреволюционную aгитaцию, в процессе кото­рой рaспрострaняли клеветнические измышления о жизни трудя­щихся, всячески дискредитировaли отдельные мероприятия пaртии и прaвительствa».

Суд был скорым, а приговор нечеловечески жестоким. 19 ноября 1937 года «тройка» при НКВД по Московской области вынесла ре­шение по делу о «монашенках» Страстного монастыря. Послушниц Марию и Евдокию приговорили к 10 годам заключения в испра­вительно-трудовом лагере за «антисоветскую агитацию»70. Судей не смутило то, что они присудили по 10 лет лагерей немощным женщинам: Марии шел шестьдесят шестой год, а Евдокия была больна туберкулезом.

По существу, с послушницами и монахинями расправились лишь за то, что они продолжали вести молитвенную жизнь. В ходе следствия ничего вразумительного и достоверного о контррево­люционных разговорах и тем более антисоветской деятельности обнаружено не было. Следователи руководствовались примитивной логикой: раз молятся и со священниками встречаются, значит, ведут антисоветские разговоры; если ведут антисоветские разговоры, значит, занимаются контрреволюционной деятельностью.

27 декабря 1937 года Мария и Евдокия прибыли с этапом в Но­восибирскую область, в Мариинский распределитель Сиблага. После заключения, изнурительного этапа, в тяжелейших лагер­ных условиях Мария прожила чуть более четырех месяцев: 10 мая 1938 года она скончалась. Всего лишь на год пережила ее Евдокия. Она умерла в лагере 20 апреля 1939 года. Место последнего упоко­ения сестер неизвестно.

В 1940 году, когда Мария и Евдокия уже погибли в лагерях, однa из aрестовaнных с ними послушниц потребовaлa пересмотрa делa. Сновa были вызвaны свидетели. Но нaдзирaтельница Бутырской тюрьмы к этому времени сама сидела в тюрьме зa клевету. На до­прос пришла ее сестра. О послушницaх онa скaзaлa: «Я знaлa жиль­цов нaшего домa, бывших монaшек, плохого я о них ничего не знaю, aнтисоветских рaзговоров никогдa от них не слышaлa. Они были очень трудолюбивые». Несмотря на эти покaзaния, приговор был остaвлен в силе нa том основaнии, что aрестовaнные жили долгое время в монaстыре и потому являются социально опасным эле­ментом.

2 марта 1994 года Мария Носова и Евдокия Павлова были реа­билитированы прокуратурой города Москвы.

Спустя ровно 68 лет после начала крестного пути послушниц в Сиблаге, 27 декабря 2005 года, Мария и Евдокия по представ­лению Московской епархии были прославлены Церковью в лике святых Новомучеников и исповедников Российских.

Церковь поминает послушниц в день их кончины: Марию – 10 мая,

Евдокию – 20 апреля по новому стилю.

День памяти (соответственно): 7/20 апреля, 27 апреля / 10 мая

Преподобномученицы Евдокия и Мария являлись послушница­ми Московского Страстного монастыря. Сестры были подругами, со времени разорения обители и до ареста 25 октября 1937 года они не разлучались. Послушницы приняли мученическую кончину в мариинских лагерях (в те годы относившихся к Новосибирской области). В 2005 году, в один день, реабилитированы, также в один день причислены к лику святых Русской Православной Церковью.

Мы не знаем, как они выглядели, пока не найдены их изображе­ния, фотографии. Сохранились только скупые штрихи биографии и сухие строки протоколов допросов. В них перед лицом жестокой машины уничтожения, каковыми были органы НКВД, явлены твер­дость и неотступность от веры.

Мария Павловна Носова родилась в 1872 году в селе Дубенька Козельского уезда Калужской губернии в семье крестьянина Павла Носова. В 1893 году, в двадцать один год, она поступила послушни­цей в Московский Страстной монастырь.

Павлова Евдокия Павловна родилась 1 августа 1876 года в Мо­скве, в семье рабочего. В русских благочестивых семьях существо­вал обычай отдавать детей в монастырь, чтобы в роду были мо­литвенники и ходатаи перед Богом за весь род. В 1887 году, когда девочке исполнилось одиннадцать лет, родители отдали ее вместе с младшей сестрой Пелагеей на воспитание в Московский Страст­ной монастырь. До поступления в монастырь Евдокия окончила три класса сельского училища. Сестры были приняты послушницами. На­чалась их молитвенная подвижни­ческая жизнь в обители.

Московский Страстной мо­настырь, основанный в 1649 году царем Алексеем Михайловичем, относился к числу старейших мо­настырей столицы. Он находился в центре Москвы, на месте нынеш­ней Пушкинской площади. Вид его был знаком каждому москвичу. Страстная площадь перед мона­стырем являлась местом народных гуляний по случаю монастырских престольных праздников. Над Святыми воротами высоко вверх тянулась нарядная колокольня с церковью Алексия человека Божия в честь основателя обители – царя Алексея Михайловича. В центре монастырского двора возвышался златоглавый храм Страстной иконы Божией Матери.

В начале ХХ века в монастыре было более ста монахинь и по­слушниц.

Насельницы Страстного монастыря много занимались рукоде­льем, обитель славилась по всей Москве их удивительными руко­дельными работами. После разорения обители и изгнания сестер многие из них зарабатывали себе на жизнь шитьем.

Знаменит был монастырь певческим искусством и чудесным колокольным звоном. Особенно красиво звучал самый большой ко­локол монастыря. Москвичи легко отличали его звон от других. Да и как не отличить! Большой колокол Страстного монастыря в Пас­хальную ночь первым откликался на благовест главного Успен­ского колокола колокольни Ивана Великого в Кремле. В обители хранились особо почитаемые всей Русью святыни: чудотворная икона Страстной Божией Матери, мощи святой великомученицы Анастасии Узорешительницы.

После октябрьского переворота 1917 года Страстной монастырь и его обитательниц ожидала особенно тяжелая участь. Монастырь подвергся сначала ряду издевательских преобразований, а потом и вовсе был снесен. Вначале пролетарские художники расписали его стены кощунственными изображениями. В его помещениях разместился военный комиссариат. В марте 1919 года власти упраздни­ли монастырь. Часть помещений передали под общежитие студен­тов Коммунистического универси­тета трудящихся Востока. В этой ужасающей атмосфере еще про­должала существовать монашеская община. Окончательно монастырь ликвидировали в 1928 году. Боль­шой колокол сняли с колокольни. Общину изгнали.

Самым кощунственным и ди­ким по замыслу было создание в древней обители в 1929 году Цен­трального антирелигиозного музея Союза безбожников СССР. В храме иконы Страстной Божией Ма­тери были выставлены на посмеяние разоренные мощи. В 1937 году по распоряжению властей монастырь снесли. И тогда же было сфабриковано дело о контрреволюционной деятельности монахинь Страстного монастыря, участницами и жертвами которого стали послушницы Мария и Евдокия.

После закрытия монастыря сестры старались не разлучаться и жили небольшими общинами, поддерживая друг друга. Ма­рия Носова с сестрами Евдокией и Пелагеей Павловыми, Софьей Селиверстовой, Верой Морозо­вой сняли полуподвальное по­мещение на Тихвинской улице, привели его в порядок. Некото­рые послушницы занялись при­вычным рукоделием – шитьем. Евдокия стала работать в артели «Одеяльщик» пошивщицей оде­ял на дому. Мария работала са­нитаркой в Московском тубер­кулезном институте. Но главное, сестры стремились, как могли, не отступать от основ монаше­ской жизни, не нарушать данных Богу обетов. Они исполняли молитвенное правило, приглашали батюшек для служения молебнов.

25 октября 1937 года Мария Носова и Евдокия Павлова с сестрой Пелагеей были арестованы и заключены в Бутырскую тюрьму. Скорее всего, основанием ареста был донос, потому что следователь во время допроса Марии сослался на «окружающих»: якобы с ними послушницы вели антисоветские разговоры. В доме, где поселились сестры, жила надзирательница Бутырской тюрьмы, которая с не­приязнью присматривалась к тихим, трудолюбивым женщинам. Надзирательница проходила свидетелем по этому делу. Возможно, она и написала донос. Ее показания послужили основанием для об­винения послушниц в контрреволюционной деятельности.

Мария подверглась допросу в день ареста.

«Вопрос следователя: Ведете ли вы с сестрами разговоры на по­литические темы?

Ответ Марии: Нет, не ведем.

Вопрос: Следствие располагает данными о том, что вы среди окружающих ведете разговоры, направленные против советской власти. Подтверждаете ли вы это?

Ответ: Нет».

На этом следственные действия были прекращены.

Евдокия на допросах прямо отвечала на вопросы следователя и решительно отвергала обвинения в контрреволюционной дея­тельности.

«Вопрос: Был ли кто из родственников aрестовaн советски­ми влaстями, кому вы окaзывaли помощь из нaходящихся в зaключении?

Ответ: Я посылaлa посылки в лaгерь племяннику, a тaкже нaходящемуся в узaх священнику.

Вопрос: Следствие рaсполaгaет дaнными об aнтисоветских рaзговорaх с окружaющими. Что вы можете пояснить по этому вопросу?

Ответ: Я никогда антисоветских разговоров не вела».

Показания допрошенных по делу свидетелей толковались ис­ключительно в духе доказательств контрреволюционной деятель­ности. Так, сосед по дому сообщил, что aнтисоветских рaзговоров от послушниц не слышaл, только видел, что к ним приходил не­сколько рaз священник. На этом основании следовaтель зaписaл в протокол допросa о том, что послушницы вели aнтисоветскую и контрреволюционную деятельность. Нужные показания дала упоминавшаяся уже надзирательница Бутырской тюрьмы. Она сообщила, что проживaющие в их доме по­слушницы ведут контрреволюционную aгитaцию, что «их квaртиру чaсто посещaют социaльно чуждые люди: попы, дьячки и другие служители культa с соответствующими рaзговорaми нa политиче­ские темы».

На основе этих малосодержательных показаний следова­тель Московской области Белышев состряпал дело о «контрре­волюционной деятельности группировки монашек Страстного монастыря». В обвинительном заключении он написал: «После ликвидaции Стрaстного монaстыря группa монaшек поселилaсь в одной квaртире, где устрaивaлись нелегaльные моления. Будучи врaждебно нaстроены к советской влaсти, вели среди окружaющих системaтическую контрреволюционную aгитaцию, в процессе кото­рой рaспрострaняли клеветнические измышления о жизни трудя­щихся, всячески дискредитировaли отдельные мероприятия пaртии и прaвительствa».

Суд был скорым, а приговор нечеловечески жестоким. 19 ноября 1937 года «тройка» при НКВД по Московской области вынесла ре­шение по делу о «монашенках» Страстного монастыря. Послушниц Марию и Евдокию приговорили к 10 годам заключения в испра­вительно-трудовом лагере за «антисоветскую агитацию»70. Судей не смутило то, что они присудили по 10 лет лагерей немощным женщинам: Марии шел шестьдесят шестой год, а Евдокия была больна туберкулезом.

По существу, с послушницами и монахинями расправились лишь за то, что они продолжали вести молитвенную жизнь. В ходе следствия ничего вразумительного и достоверного о контррево­люционных разговорах и тем более антисоветской деятельности обнаружено не было. Следователи руководствовались примитивной логикой: раз молятся и со священниками встречаются, значит, ведут антисоветские разговоры; если ведут антисоветские разговоры, значит, занимаются контрреволюционной деятельностью.

27 декабря 1937 года Мария и Евдокия прибыли с этапом в Но­восибирскую область, в Мариинский распределитель Сиблага. После заключения, изнурительного этапа, в тяжелейших лагер­ных условиях Мария прожила чуть более четырех месяцев: 10 мая 1938 года она скончалась. Всего лишь на год пережила ее Евдокия. Она умерла в лагере 20 апреля 1939 года. Место последнего упоко­ения сестер неизвестно.

В 1940 году, когда Мария и Евдокия уже погибли в лагерях, однa из aрестовaнных с ними послушниц потребовaлa пересмотрa делa. Сновa были вызвaны свидетели. Но нaдзирaтельница Бутырской тюрьмы к этому времени сама сидела в тюрьме зa клевету. На до­прос пришла ее сестра. О послушницaх онa скaзaлa: «Я знaлa жиль­цов нaшего домa, бывших монaшек, плохого я о них ничего не знaю, aнтисоветских рaзговоров никогдa от них не слышaлa. Они были очень трудолюбивые». Несмотря на эти покaзaния, приговор был остaвлен в силе нa том основaнии, что aрестовaнные жили долгое время в монaстыре и потому являются социально опасным эле­ментом.

2 марта 1994 года Мария Носова и Евдокия Павлова были реа­билитированы прокуратурой города Москвы.

Спустя ровно 68 лет после начала крестного пути послушниц в Сиблаге, 27 декабря 2005 года, Мария и Евдокия по представ­лению Московской епархии были прославлены Церковью в лике святых Новомучеников и исповедников Российских.

Церковь поминает послушниц в день их кончины: Марию – 10 мая,

Евдокию – 20 апреля по новому стилю.

День памяти (соответственно): 7/20 апреля, 27 апреля / 10 мая

Сто тридцать лет назад, 19 июля 1880 года, в Полтавской губернии, в го­роде Миргород, прославленном Н. В. Го­голем в своих произведениях, в семье малоросского псаломщика (Украина в ту пору называлась Малой Россией) родился сын, которого родители нарек­ли Семеоном. Все дети в семье Николая Самойловича были смиренными, бого­любивыми, тянулись к знаниям, но осо­бым прилежанием отличался сын Семен. Зачастую, отказываясь от игр со свер­стниками, маленький Сема шел в цер­ковь, чтобы послушать перезвон колоко­лов на звоннице, церковное песнопение, но особую гордость у мальчика вызывало то обстоятельство, что в этой церкви служил его отец…

В России с давних лет так повелось, что кто-то из детей про­должает дело своих родителей, и потому в чести были династии купцов, врачей, учителей, священников. Отметив у сына интерес к религии, родители отдали его в Лубенское духовное училище, которое он успешно окончил в 1896 году. Спустя шесть лет он окан­чивает Полтавскую духовную семинарию. Знания, полученные им в семинарии, желание поделиться ими с другими, а главное, стрем­ление увидеть дальние страны – все это привело его к миссионер­ской деятельности: он получает направление в Алеутскую и Севе­ро-Американскую епархию, во главе которой тогда стоял епископ Тихон (Беллавин), будущий Патриарх Московский и всея России. Аляска к тому времени уже давно являлась одним из штатов США, но в религиозном отношении она оставалась под покровительством Русской Православной Церкви.

Миссионерами называли тех людей, которые направлялись Цер­ковью с целью проповеди учения Христа среди нехристианского населения. Их деятельность, как правило, была связана с поездка­ми в дальние страны, где было недостаточно или вообще не было ни общеобразовательных школ, ни православных церквей. Деятель­ность миссионеров считалась опасной, потому что коренное насе­ление, не знавшее Слова Божьего, зачастую пребывало в духовном плену шаманов и языческих ведунов. История миссионерства знает немало фактов, когда темное, безграмотное местное население той или иной малоразвитой страны, одурманенное проповедями мест­ных шаманов, жестоко расправлялось с миссионерами.

С 1 августа 1902 года Семен Самойлович работает учителем сначала Уналашинской, а затем Ситкинской двухклассных мисси­онерских школ, знакомя своих слушателей как с учением Русской Православной Церкви, так и с основами русского языка и русской культуры.

25 сентября 1905 года, в день памяти преподобного Сергия Ра­донежского, молодой учитель-миссионер был пострижен в мантию епископом Аляскинским Иннокентием (Пустынским) с именем Серафим, а 2 октября рукоположен во иеродиакона с причислением к Ситкинскому Архиерейскому дому. 25 марта 1906 года он рукоположен в сан иеромонаха, 1 августа того же года назначается настоятелем Нугегской духовной миссии в Северной Америке.

Служение иеромонаха Серафима в далекой от России Аляскин­ской епархии было непродолжительным, но весьма плодотворным, и будущий патриарх, а на тот момент епископ Тихон, высоко ценил ревностное служение молодого священника-аскета, его благочестие и чуткое, умелое обращение с новопросвещенной паствой.

25 марта 1908 года иеромонах Серафим определен преподавате­лем Священного Писания и основного богословия в Ситкинскую духовную семинарию. В тот же день за усердие и ревность по службе он удостаивается почетной церковной награды – набедренника.

Суровый климат Аляски сказывается на здоровье молодого свя­щенника, и он подает прошение о переводе его на родину, в Россию.

4 октября 1908 года прошение было удовлетворено, а указом Священного Синода от 3 декабря 1908 года ему сохранено право ношения золотого наперсного креста из Кабинета Его Император­ского Величества.

По возвращении в Россию иеромонах Серафим какое-то время служит на Кавказе: весной-летом 1909 года – помощником епархи­ального миссионера во Владикавказе, а с 1 сентября – духовником Александровской духовной семинарии и инспектором семинарии (город Ардон, Осетия). Служба на Кавказе, в Осетии, явилась про­должением его миссионерской деятельности, поскольку многие из кавказских народностей (аварцы, аланы и др.) нуждались в па­стырской поддержке.

Весной 1910 года его переводят наместником Могилевско-Брат­ского монастыря, а затем, по желанию Преосвященного архиепи­скопа Тихона (Беллавина), занимавшего в то время Ярославскую и Ростовскую кафедру, – наместником Толжского Ярославского монастыря. Этот период отмечен многими добрыми деяниями иеромонаха (а с 11 мая 1912 года – игумена) Серафима. Им была организована при монастыре сельскохозяйственная пчеловодческая школа с приютом для сирот, в которой обучалось до 25 учеников. Во время Первой мировой войны при монастыре был учрежден лазарет для раненых, а к 600-летию образования Толжской обители игумен Серафим пишет серьезный труд.

В 1915 году он назначается настоятелем Угличского Алексе­евского монастыря, возводится в сан архимандрита и оказывает действенную помощь владыке архиепископу Агафангелу (Преоб­раженскому) в управлении епархией.

Но в 1917 году большевики развязывают настоящую войну про­тив Православной Церкви.

Н. И. Бухарин, один из вождей Коминтерна, говорил, что цер­ковный фронт является самым опасным для советской власти, по­этому на этот фронт было брошено 14 тысяч испытанных бойцов. «…Необходимо снести все церкви с лица земли, как рассадник контрреволюции. Борьбу против Церкви нужно поручить тов. Дзер­жинскому». Для Патриарха Тихона Бухарин требовал казни. Неуди­вительно, что после таких призывов повсюду в России закрывались храмы, церковное имущество реквизировалось, священники под­вергались арестам, а иногда их расстреливали без суда и следствия. Быть священником в 20–30-е годы ХХ века в России было опасно.

15 февраля 1920 года отец Серафим был хиротонисан во еписко­па Угличского, викария Ярославской епархии. С этой поры в течение нескольких лет владыка входил в так называемый «Параллельный Синод», существовавший с молчаливого одобрения Святейшего Патриарха Тихона в Свято-Даниловском монастыре. Существо­вание такого Синода в определенной степени объяснялось тем, что Патриарший Синод находился под плотным контролем ГПУ и не мог в полной мере осуществлять свои функции по руководству Русской Православной Церковью и даже был вынужден встать на примиренческие позиции. Именно в это непростое время «Па­раллельный Синод» взял на себя часть полномочий Патриаршего Синода по тайному поставлению архиереев и священников, в подго­товке тайного Поместного Собора, а после ареста Патриарха и его заместителей члены «Параллельного Синода» временно управляли Церковью.

В июле 1922 года епископ Серафим был арестован ГПУ за рас­пространение послания Патриарха Тихона, находившегося в то вре­мя под арестом, и оказание сопротивления при изъятии церковных ценностей органами ГПУ, за что Рыбинский губернский ревтрибу­нал осудил его на 3 года лишения свободы по ст. 58-10 УК РСФСР с содержанием в Ярославской тюрьме. После освобождения из тюрьмы по амнистии в 1924 году владыка Серафим был возведен Святейшим Патриархом Тихоном в сан архиепископа.

Конец 1926 года в служении владыки Серафима был особо зна­чим: Промыслом Божиим он был поставлен во главе Русской Пра­вославной Церкви. А случилось это в сложнейший и напряженней­ший период борьбы за сохранение преемственности руководства высшей церковной власти.

Патриарший Местоблюститель митрополит Петр (Полянский) 23 ноября 1925 года за четыре дня до своего ареста успел сделать завещательное распоряжение, согласно которому, в случае невоз­можности ему осуществлять первосвятительскую деятельность, в исполнение должности заместителя Патриаршего Местоблюсти­теля должен вступить один из трех иерархов:

1. Митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский),

2.Митрополит Киевский Михаил (Ермаков),

3. Архиепископ Ростовский (будущий митрополит) Иосиф (Пе­тровых)207.

Но в декабре 1926 года в течение 19 дней были арестованы один за другим и сам митрополит Петр (Полянский) – Патриарший Местоблюститель, и все три названные им в завещательном рас­поряжении архиерея. Последний из арестованных, архиепископ Иосиф (Петровых) (†1938), успел перед своим арестом назвать еще трех кандидатов на пост заместителя Патриаршего Местоблюсти­теля: архиепископа Свердловского Корнилия (Соболева) (†1933); в случае невозможности его приступить к своим обязанностям пост заместителя должен был занять архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский) (†1938); если не сможет и он, то эту должность занимает архиепископ Угличский Серафим (Самойлович). Архиепископ Свердловский Корнилий в то время находился в ссылке в Нарымском крае, а когда в середине декабря 1926 года Астраханский архиепископ Фаддей (Успенский) выехал из Астра­хани в Москву, чтобы приступить к возложенным на него обязан­ностям по управлению Церковью, по распоряжению начальника 6-го отделения СО ОГПУ Е. А. Тучкова святитель был задержан в Саратове и отправлен в город Кузнецк Саратовской губернии, покидать который ему запрещалось.

Так по стечению обстоятельств, во многом предопределенных злой волей противников Русской Православной Церкви, владыка Серафим (Самойлович) стал заместителем Патриаршего Место­блюстителя, о чем он известил чад Церкви в «Послании» от 16 (29) декабря 1926 года из Углича: «Подчиняясь воле Божией и принимая на свои слабые рамена возлагаемый на меня тяжелый Крест, считаю долгом обратиться к собратиям – епископам, пастырям и право­славно-верующим, умоляя их хранить преданность и послушание Святой Православной Церкви, подчиняясь только законным пред­ставителям Патриаршей Православной Церкви».

Через три месяца, в марте 1927 года, владыка Серафим был вы­зван Е. А. Тучковым и заключен в тюрьму на Лубянке. Ему предлага­ли принять жесткие условия легализации Церкви, но он отверг все попытки вмешательства властей в церковные дела. Через три дня, ничего не добившись, его выпустили из тюрьмы и выслали в Углич. Владыка Серафим управлял Церковью до 12 апреля 1927 года, когда передал свои заместительские права митрополиту Сергию (Страго­родскому) после освобождения того из заключения.

За короткий срок своего первосвятительства архиепископ Се­рафим проявил себя стойким исповедником и мужественным хра­нителем интересов Святой Церкви от посягательств гнавшей ее власти.

Вступивший, после освобождения из тюрьмы, в заместитель­ские права митрополит Сергий (Страгородский) резко изменил свое отношение к власти на лояльное. Свои взгляды на дальнейшее развитие Русской Православной Церкви он изложил в июльской Декларации 1927 года. Многие иерархи не приняли воззрения ми­трополита Сергия и ушли в оппозицию к нему.

Вместе с управляющим Ярославской епархией митрополитом Агафангелом (Преображенским), митрополитом Ленинградским Иосифом (Петровых) и двумя ярославскими викариями архиепи­скоп Серафим (Самойлович) выступил против Декларации, при­зывающей паству к сотрудничеству с властями. Он пишет личное письмо митрополиту Сергию, из которого видно, что он доброже­лательно и сочувственно относился к самому митрополиту и желал переубедить его, отвратить, как ему казалось, от более страшных ошибок в деятельности заместителя Патриаршего Местоблюсти­теля. Вот некоторые строки из того письма:

«...Своей декларацией и основанной на ней церковной полити­кой Вы силитесь повести нас в такую область, в которой мы уже лишаемся такой надежды, ибо отводите нас от служения Истине, а лжи Бог не помогает. <...> Вы писали мне и искренне верили, что избранный Вами путь принесет мир Церкви. А что же видите и слышите теперь? Страшный стон несется со всех концов России. <...> Неужели эти стоны страдальцев с берегов Оби и Енисея, из далеких островов Белого моря, из пустыни Закаспийска и с горных хребтов Туркестана не доносятся до Вашего сердца? Как же Вы могли своей Декларацией наложить на них и на многих клеймо противников нынешнего строя, когда они и мы по самой духовной природе своей всегда были чужды политики, строго, до самопо­жертвования охраняя чистоту Православия! Мне ли, юнейшему, сравнительно с Вами, писать эти строки, мне ли поучать много­опытного и многоученого святителя Церкви Российской, но голос моей совести побуждает меня снова и снова тревожить Ваше широкое и доброе сердце…».

В апреле 1928 года владыка был запрещен в священнослуже­нии, а вскоре за этим последовали арест и высылка из Ярославля в Могилев, в Буничский Свято-Духов монастырь, где он вскоре был арестован по обвинению «в выпуске и распространении антисо­ветских документов» (ст. 58-10 УК РСФСР). По решению Особого Совещания при Коллегии ОГПУ направлен отбывать наказание в самый суровый в те годы Соловецкий лагерь особого назначения сроком на 3 года.

Начинался последний этап его жизни, исполненный страданий и гонений. Мужественное исповедничество закончилось святым мученичеством…

Именно здесь, на Соловках, в 1931 году он, поднимая кирпичи на постройку двухэтажного дома, упал с лесов и переломал себе ребра, которые неудачно срослись. Осенью 1931 года его перевели на материк, на инвалидские работы. Из лагеря он был освобожден в марте 1932 года и сослан в Северный край, в Коми-Зырянскую автономную область. «Владыка слабел телесно, но духом был тверд…» – так о нем ска­зал один из тех современников, кто находился с ним в этой ссылке. Восшествие его на свою Голгофу продолжалось…

В 1934 году владыка Серафим вновь был арестован ОГПУ по об­винению в создании новой «контрреволюционной организации сторонников истинно-православной церкви» и приговорен к 5 го­дам лишения свободы с отбытием срока в Сусловском отделении Сиблага НКВД, которое находилось на территории современного Кузбасса, а тогда в Западно-Сибирском крае.

Волею судеб, а скорее в соответствии с бесчеловечными при­казами и циркулярами НКВД, сменившего в СССР после 1934 года ОГПУ, в том же лагере содержались десятки священнослужителей, как то: архимандрит Герман (Полянский), архимандрит Мина (Ше­лаев), протоиерей Александр Андреев, иерей Владимир Соболев, иерей Василий Богоявленский, иерей Александр Лебедев (впо­следствии все причисленные к лику святых) и другие русские люди, искренне преданные Церкви Христовой и слушавшие в длинные зимние вечера в холодных бараках проповеди владыки Серафима и его сподвижников. Сильно страдая от увечий, полученных еще на Соловках, владыка находил в себе силы словом Божиим крепить дух и веру своей паствы в суровых лагерных условиях. Люди слу­шали его, тянулись душой на его мудрые проповеди, но последнее никак не устраивало тюремщиков.

В конце 1937 года на владыку Серафима было заведено новое уголовное дело по статье 58-10 УК РСФСР. 28 октября 1937 года «тройка» при УНКВД по Новосибирской области так трактовала действия владыки: «…организовал и возглавил контрреволюцион­ную группу в лагере, проводя систематически контрреволюционную агитацию…». Свою вину владыка Серафим, как и его сподвижни­ки, не признал. Решение «тройки» было скорым и неправедным – расстрел!

4 ноября 1937 года, в день, когда Церковь прославляет Казан­ский образ Божией Матери, оборвались жизни архиепископа Се­рафима (Самойловича) и его духовных сподвижников. Вечная им память!

Кроме перечисленных выше лиц, вместе с владыкой Серафимом были расстреляны священники Виктор Давидович и Александр Молчанский, монах Дорофей Сидоренко, а также Дмитрий Гаври­лович Свистунов и Александр Михайлович Боричевский.

Президиумом Кемеровского областного суда архиепископ Се­рафим (Самойлович) был реабилитирован 6 февраля 1961 года – по 1937 году репрессий.

Причислен к лику святых Новомучеников и исповедников Рос­сийских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православ­ной Церкви в августе 2000 года.

Память священномученика архиепископа Серафима совершает­ся 4 ноября по новому стилю – в день его мученической кончины.

День памяти: 22 октября / 4 ноября